Говорили бы просто. А то понять ничего нельзя.

Христина, позевнув, предостерегла его:

— Понимать не торопись, а то ошибёшься в понятии.

— Такая скука — удавился бы, ей-богу! — напористо продолжал Костяшка. — Даже хлеб есть скушно. Живёшь, как чиж в клетке. Ещё летом ничего, а вот зима подходит. Волкам позавидуешь…

— Иди в город, — сказал Серах. — Помаешься там, ну с пользой для ума.

— Помаешься да и сломаешься, — добавила Христина и засмеялась, а потом сказала: — Шучу я. Иди, иди, ничего! Город научит… калачи есть. Вот иди со мной, я утром в затон пойду.

Воротился Лобов и его провожатый, принесли ещё семь бутылок водки и с ней радость людям, все заговорили громче, веселей. Костёр вспыхнул ярче, огонь острыми когтями, быстро хватая воздух, рвал темноту, как дым.

Луну стерли облака, ночь потемнела, люди, выпив, уходили в деревню, осталось десятка полтора, но эти неугомонно сидели до рассвета, а на рассвете кто-то восторженно закричал:

— Глядите — Красовский горит!

Крик этот как будто отрезвил людей, все вскочили, глядя на зарево в облаках, покрикивая:

— Ага, наказал бог вора!

— И-эх, ты-и!

Но радость погасили чьи-то угрюмые слова:

— Бог пожары летом зажигает. По зареву-то видно, что не усадьба горит, а сено на лугу. Стало быть, подожгли сено.

— Не наши ли ребята?

Говоря, люди уже шагали в сторону зарева и с каждой минутой быстрей, как будто пожар, становясь ближе, с большей силой тянул их к себе. Легконогий Митрий Плотников, идя впереди, оглядывался и, размахивая руками, увещевал:

— Давайте уговоримся: ежели Красовский там, сукин сын, не будем задирать его, а побалакаем по-соседски, добренько, может, он согласится заплатить нам чего-нибудь…

— Так заплатит, что все заплачем, — мрачно сказал Лобов.

Поднялись на бугор к ветряной мельнице, и стало видно, что горят два стога сена. Один стог снизу доверху был ярко одет в золотисто-красную парчу, около него чёртиками прыгали трое людей, тащили что-то, кричали; другой горел дымно, невесело; сквозь дым нехорошо просвечивали красные, мясные пятна. В сторону от него уходила крупная белая лошадь, запряжённая в беговые дрожки, был слышен крик:

— Стой! К-куда, дьявол…

Лобов приостановился, поглядел на лошадь и быстро пошёл наперерез ей, а Митрий Плотников, замедлив шаг, обернувшись к деревне, одобрительно сказал:

— Ползут наши!

Да, из деревни рассеянно шагали мужики, человек пять, и всё — люди, огонь, дым, рассвет — тянулось медленно, как бы хотело совсем остановиться. Но вдруг всё пошло иначе. Лобов перенял лошадь, разобрал вожжи, сел в дрожки и погнал навстречу своим, заорав диким голосом:

— Ребята, ломай дрожки! Пусть ему, дьяволу, убыток будет!

Это лёгкое дело было сделано в две-три минуты, белая лошадь вырвалась из толпы и стремглав помчалась к ограде усадьбы, влача по земле оглобли. Лобов, сидя на земле, крякал, выламывал железиной тонкие спицы из колес, мужики топали ногами, ломая дерево дрожек, гнули железные части, поругиваясь, покрикивая, кто-то пожалел:

— Эх, топора нет!

Митрий Плотников, спрятав за пазуху какие-то обломки, смотрел на усадьбу, восхищаясь:

— Красота!..

Над деревьями сада возвышалась острая фигурная крыша двухэтажного дома с башенками, балконами, со множеством окон, на стёклах, замороженных ночью, серых, как лёд, уже розовато поблескивала утренняя заря.

Вдруг из-за угла ограды выскочил на длинном бронзовом коне Красовский, широколицый, с добротной бородой купца, в дворянской фуражке, — красный её