я!

— Молод, потому и видишь мало, — сказал Быков, только для того, чтоб возразить, и — подумал:

«Непонятен парень. Ведь — вот: о деле рассуждает, как хозяин, и — верно: жадности на работу в людях нет, — лентяи! Но выходит нелепо, небывало: служащий, рабочий сокрушается, что хозяин плохо работает! Говорит: работать надо честно. Но если ставить дело так, чтоб все люди работали честно, во всю свою силу, — тогда детские мысли надо отмести прочь».

— Путаный ты человек, Яков, — с угрюмой досадой сказал он племяннику. — Чего-то не додумал ты, легкодум…

Сомов замолчал, опустив глаза, пытаясь пригладить вихор, отчего тот ещё более вздыбился.


Вдруг купечество затревожилось, целые дни гоняло лошадей, разъезжая по улице, осанисто сидя в экипажах; Быков, наблюдая из окна беспокойное движение людей, не привыкших торопиться, спросил Кикина:

— Чего они мечутся?

Он видел, что унылое лицо горбуна изменилось, расцвело, куриные глаза его утратили болезненную муть; засмеянный человечишко этот даже ходить стал твёрже, не так робко вертясь на кривых ногах, как вертелся всегда; теперь, когда он двигался, казалось, что внутри его, в горбах, что-то упруго подпрыгивает. Оживлённо мигая, разводя руками, дёргая подтяжки брюк, он рассказывал совершенно непонятное, — небывалый городской скандал, в котором принимали участие и городская дума и ремесленная управа, купечество, дворянство и даже попы.

— Тут, Егор Иваныч, такой анекдот развернулся…

— Стой. Губернатор — в городе?

— Как же…

— Царь — жив?

— Вполне…

— Ну?

Кикин улыбнулся не свойственной ему, нехорошей улыбкой:

— Вы — о чём спрашиваете?

— Дурак!

Яков, наверное, рассказал бы более толково о событиях в городе, но он отпросился в Москву и вторую неделю торчит там, смотрит столицу. А город всё гуще наполняется необычной суетой и гулом, который похож на гул пасхальной недели, в иные дни — на шум большого пожара.

— Чего делается? — сердито допытывался Быков.

— Видите ли, Егор Иванович, народ требует…

— Погоди, не тараторь! Какой народ? Мужики?

— Мужики — тоже…

— Чего — тоже?

— Требуют земли.

— У кого это?

— А видите ли…

Дальше начиналась совершеннейшая чепуха: горбун, на стуле, точно рак в кипятке, виновато ухмылялся и бормотал:

— Все друг друга требуют к расчёту…

Он потирал руки, в глазах его светилась пьяная радость, противореча тревожному рассказу, кривые ноги надоедливо топали и шаркали под столом.

— Всеобщая обида против жизни подняла голос, началось отрезвление разума, и все согласны, что больше нельзя допускать такую жизнь…

— Какую, двугорбый бес?

— Вот — эту! Очень бесстрашно говорится обо всём, а некоторые так рассказывают, словно до этих дней спали и всё прошедшее приснилось им, ей-богу! Решимость и упорство…

Обратив к Быкову голое, старческое лицо, горбун сидел боком к нему, рыжий пиджачок взъехал на его острый горб, обнажив белый пузырь рубахи и подтяжку брюк, обрызганных грязью почти до колен.

«С каким дрянным человеком я живу», — подумал Быков.

— Чистый анекдот, Егор Иваныч, — все вылезли на улицу, толкутся около думы…

— Поди к чёрту!

И, оставшись один, Быков задумался тоскливо:

«Такая ничтожная червь, а тревожит! Дам ему денег, — пускай не живёт у меня. Теперь, при Якове, не нужен он для меня…»

Яков приехал вечером дождливого дня, он сошёл вниз, к чаю, торжественно, как будто воротился из церкви, от причастия. Было в нём что-то туго натянутое, вихор торчал ещё более задорно, брови озабоченно