смех, а не на удивление…

— Ах, идите вы к чёрту, что вы пристали ко мне?

Столяр усмехнулся, тряхнул головою, подмигнул.

— Характер показываешь?

Глаза его улыбались ласково, он поправил ремешок на голове, не торопясь закурил очень едкую папиросу, лента серого дыма протянулась в воздухе.

— Я понимаю, Миронов, тебя скука давит. Это — от возраста. Привычки к жизни ещё нет у тебя, а возраст требует радости. Для радости девицы служат, ну, серьёзному человеку это ненадолго. Вообще для радости причин мало…

Поучительный тон столяра снова вызвал раздражение Миронова, — мастеровой, малограмотный, не читающий книг, а говорит, говорит…

— Всё надо изменить, переделать, — сказал он тоже поучительно.

— Это ты насчёт политики? — спросил столяр и сдул пепел с папиросы. — Нет, политическое меня не занимает. Мне хочется сделать вещь, произведение души, чтобы вполне отлично было, и пусть люди ахнут…

— Укусите губернатора, — сердито предложил Миронов.

Столяр, мигнув, спросил:

— Как говоришь?

— Укусите губернатора. В церкви, за обедней, — все и ахнут…

Хлопнув рукою по колену своему, столяр засмеялся.

— Ты не сердись, чудак! Интересный ты всё-таки. Запутался, а — интересный. Да, брат, Миронов, скушно всем, каждому хочется удивить себя и другого, а удивить-то нечем… И уменья нет удивлять. И думать не стоит тебе, умишко у тебя несчастливый. Бессловесный, вроде как — немой. Иди-ка, спи! Кто спит — тот сыт.

Столяр воткнул окурок папиросы в землю, легко, пружинисто поднялся на ноги и, не простясь, пошёл к забору, повторив с явной насмешкой:

— Кто спит — тот сыт…

Слушая, как доски забора трещат под тяжестью его тела, Миронов удовлетворённо подумал:

«Больше не придёт, обиделся. Хорошо я сказал ему о губернаторе…»

Он тотчас увидал в голубом дыму ладана, впереди двуцветной массы голов большую, ушастую, лысую голову его превосходительства, начальника губернии, к нему осторожно подкрадывается столяр, и вот он вцепился наглыми, мелкими зубами в красное ухо генерала; люди в храме гулко ахнули, так гулко, что пошатнулось пламя всех свечей; столяра схватили, тащат, бьют…

Миронов засмеялся, но — снова затрещало где-то, и, уверенный, что это столяр подсматривает за ним через забор, он, искусственно кашляя, согнувшись, не оглядываясь, ушёл из сада.


На другой день он увидал, что чудовище под крышей закрашено тёмно-синей краской, этот густой цвет сделал треугольник над окнами тяжёлым и как будто приплюснул к земле голубой дом. Рыжие пятна и потёки дёгтя на стене, на ставне окна тоже были замазаны, хотя и не в тон общей окраске, светлой, шелковистой.

«Вот как, — сдержал слово!»

Глядя вверх, Миронов попытался представить, как столяр держит слово; это, должно быть, очень трудно, — в каждом слове заключено стремление вызывать из памяти однозвучные слова и, цепляясь за них, разбухать, расплываться в дымные, бессвязные мысли. Вот — небо, простое слово, но влечёт за собою — не боюсь! Или: надоел — надо есть.

Миронов покачал головою и пошёл домой обедать.

Тотчас же, как только он сел за стол, громко хлопнула калитка и на двор тяжело ввалился возчик Артамон, с косой и железной лопатой на плече; остановясь у крыльца, он приставил косу и лопату к стене, перекрестился, поплевал на ладони, крякнув, взял косу и легко, точно кнутом, стал размахивать ею, срезая со свистом лопухи, пырей, полынь.

Миронов встал и, прячась за косяком окна, смотрел на его работу.

«Распоряжаются, как у себя…»

На волосатом лице Артамона в