пробормотал:

— Из него получился бы неплохой адвокат…

Надув губы, режиссёр изучал циферблат своих часов; проснувшийся комик зевал, героиня, надвинув шляпу на лоб, следила из-под её полей за беседой Лидочки с автором, и в сердце её шипело:

«Девчонка! Подожди, обожгёшься…»

— Н-да, — сказал герой, провожая автора взглядом, — обиделся всё-таки, не простился со мной. Эта его арабская пословица — просто глупа. Наверное — сам выдумал, а обижает арабов.

— Что ж — будет репетиция? — спросил комик, потягиваясь.

— Начинаем! — строго скомандовал режиссёр. — Пожалуйте, господа! Сцена Аркадия и Серафимы…

Притопывая каблуком, весело глядя в тетрадку роли, Лидочка начала:

— «Чем более вы чужды людям»…

— Это — не так! — возмущённо закричал режиссёр — Откуда у вас радость, подумайте!

— Но ведь я же завоевала его!

«Дура», — подумала героиня.

— Боже мой! Ничего вы не завоевали!..

— М-м, — замычал комик, улыбаясь и подмигивая герою. — Рассердился, раскричался наш уважаемый, а пьеску-то со сцены всё-таки не снял.

— Прошу внимания!

— Жить надо, Иван…

— Н-да! Ради этого — на всё идём…

— Внимание, внимание, господа…

Но комик ещё раз ехидно и гнусливо пропел:

— Он очень сильно рассердился, а пьеску снять со сцены не р-решился, да-а…



Голубая жизнь

Константин Миронов, сидя у окна, смотрел на улицу, пытаясь не думать.

Разогнав дымчатые клочья облаков, похожие на овечью шерсть, ветер чисто вымел небо, уложил затейливыми фестонами пыль немощёной улицы и притих, точно сам зарылся в пыль. Слетелись воробьи; прыгая мячиками, они шумно и хлопотливо выщипывают перья с отрубленной головы петуха; из подворотни Розановых вылез одноглазый чёрный кот, прилёг, нацелился, прыгнул, но, не поймав воробья, потрогал мягкой лапой петушиную голову, взял её в зубы, встряхнул и, не торопясь, солидно разводя хвостом, унёс добычу в подворотню.

Твёрдо шагает почтенный Иван Иванович Розанов, гонит пред собою палкой рыжего козла; в городе заблаговестили ко всенощной, Розанов снял фуражку, обнажив лысый череп угодника божия, одобрительно взглянул в синее, прохладное небо; козёл тоже остановился, встряхивая бородою, глубоко воткнув копыта в пыль.

«В Париже — это невозможно, — подумал Миронов. — В Париже не позволят гонять козлов по улицам. Там не бросают под окнами петушиные головы…»

Вдали, внизу, за оловянной полосою реки, за рыжей грудой зданий водочного завода и серыми пятнами домов земской колонии душевнобольных, опускается к песчаным холмам, в чёрные, мохнатые кусты можжевельника, распухшее, лишённое лучей, оранжевое солнце, как будто оно, гладко обритое, ускользнуло из колонии душевнобольных и прячется. Это повторялось каждый вечер и надоело, как страница многократно прочитанной книги, прочно вклеившаяся в память.

Чтоб не думать, Миронов расставлял в жемчужном небе чёрные кружочки карты железных дорог: Москва — Рига — Берлин — Кёльн — Париж, но сегодня в небе не хватало места для этих кружков, последний из пяти приходилось ставить или очень близко к солнцу или в центре его, и тогда точка Парижа становилась досадно невидимой. А поставить эту точку в небе было совершенно необходимо; утвердясь на ней, воображение тотчас же, как всегда, создало бы голубой город, полный торжественно органного шума, город весёлых людей и необыкновенных приключений, где жизнь текла легко, просто, не скрывая в себе ничего непонятного, и где даже такой злой человек, каков Рокамболь, не в силах всю жизнь делать зло. Там нечеловечески