бомба, заныли стёкла, в окнах дома, наискось от окон Быкова, тревожно вспыхнули огни. Крестясь, женщина присела на пол и тоже заныла:

— Господи-и…

Вошёл, вертясь, Кикин в пальто и фуражке, шёл он на пальцах ног, лицо его, освещённое огнём лампы, казалось медным и мёртвым.

— Чего это делается? — крикнул Быков. — Где Яков?

— Ушёл.

— Когда? Куда?

Сняв фуражку, горбун виновато развёл вывихнутыми руками:

— Я, Егор Иваныч, говорил ему — не лезь, не надо! Хотя они действительно обманули…

— Кто?

— Начальство, правительство. А Яша говорит: нельзя, товарищи… Подлость, говорит. Он — с кононовскими, с литейщиками…

Быков что-то понял, его точно кнутом хлестнуло; спустив ноги с кровати, он захрипел:

— Халат! К окну меня! Эй, баба…

Выглядывая из окна, сестра отмахнулась рукой:

— Как знаете сами! Пожар начался. Я — домой…

Но не только не ушла, а даже не встала с пола, стоя на коленях пред окном.

Одевая Быкова, Кикин бормотал:

— Как бы не влетело в окно что-нибудь…

— Молчи, — сурово сказал Быков. — Сводник! Укрыватель…

Стреляли близко. Был слышен даже протяжный крик:

— А-а-а…

Гремели запоры ворот, хлопали двери, где-то два топора рубили дерево, визгливый бабий голос тревожно крикнул:

— Садами беги…

Подойдя к окну, Быков увидал, как по улице проскакал чёрный конь, ко хребту его прирос человек, это сделало коня похожим на верблюда, а по неровному цоканью подков было слышно, что конь хром. Прижимаясь к заборам и стенам домов, в сумраке быстро промелькнули три фигуры, гуськом одна за другою, задняя волокла за собою какую-то жердь, конец жерди шаркал по камням панели, задевал за тумбы.

«Воры», — решил Быков, чувствуя, как внутри его грозно растёт тишина, пустота, а в ней гулко отражаются все звуки и тонут, гаснут мысли. Вот провыла пуля, шелохнулись сухие листья на деревьях.

«Рикошет», — определил Быков и услыхал робкий голос Кикина:

— Вы бы отошли от окна…

Он толкнул Кикина в плечо.

— Бунт, значит?

— Восстание рабочих, Егор Иваныч…

— Яков, Яшка — в бунте?

— С кононовскими он…

— Иди, — сказал Быков, протянув руку в окно, на улицу. — Иди, позови его! Сейчас же шёл бы домой. Что ж ты, подлец, молчал, скрывал?..

Кикин виновато пробормотал:

— Яша говорил вам: с оружием в руках…

— Иди! Погибнет Яшка — жить не дам тебе!

Челюсть Быкова так тряслась, что казалось — у него отваливается борода. Вытянувшись, как во фронте, серый, высокий, он стоял в мутном пятне окна, вытаращив глаза, щёлкая зубами, ноги его дрожали, и халат струился, стекал с костей его плеч.

Кикин исчез.

— Я — домой, — повторила сестра милосердия.

Не отводя глаз с улицы, налитой туманом, Быков тяжело опустился в кресло. Стреляли меньше, реже, тюкал топор, что-то упало, бухнув по забору или воротам, ломая доски. Непонятно было: почему так туго натянулись и дрожат проволоки телеграфа? Затем, неестественно быстро, в улицу всыпался глухой шум, топот ног, треск дерева, и знакомый, высокий, но осипший голос крикнул:

— Снимай ворота! Там бочки на дворе, — выкатывай…

«Это у меня на дворе бочки», — сообразил Быков.

А на улице под окнами кричали:

— Вяжи проволоку за фонарь! Тяни поперёк улицы… Р-руби столбы… Ногу, ногу, чёрт…

— Тут — Яшкин голос, — вслух сказал Быков. — Его!

Думать о том, что делает Яков, — не хотелось, но Быков всё-таки бормотал, ложась грудью на подоконник:

— Защищает. Не пускает.

Сестра совалась из угла в угол комнаты, причитая: — Ой, господи! Го-осподи…