лоб режиссёра.

— Я хочу жить по законам моей души…

— Пожалуйста! Я вам не мешаю. Но я говорю: во-вторых…

— Вы уже говорили во-вторых…

— Позвольте же! Я спрашиваю…

— Да. Ну-с?

— Можете вы изменить законы чувствований, мышления о космосе, о вселенной?

Герой окончательно освирепел; сильным жестом оттолкнув от себя что-то, он крикнул:

— К чёрту вселенную! Вселенная — это я, человек!

Режиссёр насмешливо огрызнулся:

— Не ново. Сказано ещё стариком Германом Гейне!

— Генрих Гейне, — решительно поправила героиня.

— Суть не в именах. Здесь не адрес-календарь репетируют…

Бесшумно, как привидение, из правой кулисы выдвинулся длинный, тонкий человек в узком, сером халате, замазанном пятнами красок, над его стёртым лицом буйно торчали встрёпанные волосы, и был он похож на трубу, которая дымит. Глухим басом, мрачно и лениво он спросил:

— Что же делать с небом?

Эти слова, необычные в иной обстановке, этот безнадёжный вопрос человека, видимо, отчаявшегося в чём-то, показался теперь необычным даже и здесь; спорившие умолкли, героиня, человек религиозный, испуганно взмахнула рукою, комик неодобрительно замычал, герой, торопливо сунув руки в карманы пальто, отошёл к рампе, а режиссёр, взмахнув головою, спросил с тревогой:

— А… а что случилось?

— Луну пускать или только звёзды?

— Луну! — с досадой сказал режиссёр. — Не очень ярко, как бы сквозь туман. Слева — луну, а ниже её и правее — Венера, утренняя звезда, — понимаете? Но — я говорю вам это второй раз — обратите же внимание! На небе, как раз с левой стороны, отпечатана чья-то пятерня и потом грязное пятно, в форме дыни…

— Рабочие, — мрачно сказал человек.

— Закрасьте!..

— Двое пьяных. Один уже заснул, а другой…

— Непременно закрасьте!

— Конечно, — согласился человек и, повернувшись, точно надетый на стержень, растаял в сумраке кулисы.

— Астроном, — заметил комик, вздохнув, присел на скалу и начал раскладывать на коленях табак, бумагу, а режиссёр, погладив ладонями синие щёки, миролюбиво предложил:

— Начнёмте… Мы остановились на сцене Аркадия и Серафимы, — где же Лидия Александровна?

Глядя в тетрадку роли, героиня сказала:

— После слов Аркадия: «Мы пойдём с тобой дорогой избранных» — вхожу я, начинаю: «А — я? Ты и меня ведь звал с собой на этот путь», — я говорю это с иронией?

Режиссёр отчаянно взмахнул руками:

— Ничего подобного! Иначе мы выскочим из тона пьесы. Нет, вы понимаете неизбежность его измены вам, вы миритесь с нею, скрывая боль, вы — тоже избранная…

— Для истязания, — сердито докончил герой. Он всё ещё волновался, — впрочем, такова его профессия. Расхаживая по сцене у рампы, он сунул большие пальцы рук в верхние карманы жилета, что делало его похожим на танцующего еврея, смотрел во тьму зала и негодующе морщил своё дородное, бритое лицо, двигая бровями, большими, как усы.

— Чёрт знает, как глупа эта пьеса! А меня хотят убедить, что тут какая-то премудрая романтика, философия…

— Когда философствую я, — заговорил комик, дымя папиросой, и вдруг, сняв котелок с головы, почтительно упёрся лысиной во тьму кулисы, откуда, сопровождаемый Лидочкой, спокойно, как орёл, выплыл большой, седобородый человек в широком пальто. Медленным движением руки он снял мягкую шляпу, обнажив пышные волосы, улыбнулся героине, показав золотые зубы, и поднёс её руку к своей бороде.

— Здравствуйте, — необыкновенно громко сказала она, почему-то с ударением на последнем слоге.

Кивнув головою в сторону комика, сделав кистью руки