«Благоверный» и «Вождь народа», густо смазал его патокой, смешанной с гуммиарабиком, и прикрепил к стене комнаты. Тараканов погибло немного, но мухи покрыли портрет почти сплошь, так что Грек, видимо, даже не узнал, кто это изображен.

— Ага, сколько приклеилось подлых, — сказал он, мельком взглянув на ловушку, и задумался, почесывая грудь, против сердца. А за чаем он сказал:

— Ты, Еремин, соблюдай осторожность, чуть услышишь — идет это стадо, магазин запирай. Эти скандалы не для нас, будь человеком независимым, ни туда, ни сюда. Это шум для дураков, а твое дело умное: поел, попил, полюбил да помер. На остальное — плюй с горы.

Обжигаясь, он торопливо хлебал чай, жевал черными зубами вязкий рахат-лукум — он приносил его с собою в кармане рыжего, мохнатого пальто с перламутровыми пуговицами, потирал лицо так крепко, как-будто хотел сломать свой копченый нос, и бормотал.

— Ты — помалкивай, да! Дни эти хорошо пахнут. Все обалдели. Картошку за яблоко съедят, а не то, что… Да. Теперь — р-раз! И — готово. Хватит на все продолжение жизни. В Крым поеду. Даже на Кавказ, может-быть. А — в Вену? И в Вену можно… Да. Где Паламидин, Эраст? Каюк! Достань-ко его голой рукой!

Платон не чувствовал желания понять болтовню Грека, но Грек, забавный и непохожий на обыкновенных людей, нравился ему. Однажды Платон спросил его:

— Вы женаты, Эраст Константинович?

Грек удивился:

— Я? Еще бы. Я, брат, так был женат… У меня даже и дети были. О-у!

Он закрыл глаза, свистнул тихонько и горячо, с гордостью, сказал:

— А теперь у меня любовница. Это все знают, чудак. Третья. Необыкновенная, по-французски говорит, в оперетке пела, у нее ножка сломана… Любовница, братец, дело дорогое. Одни ботинки — ого-го! Не говоря о шляпах. Ботинки, братец мой, это очень тащит рубль! Очень. Ну, однако, — необходимая вещь: человек начинается с головы, а женщина — с ног. Запомни!

Иногда Грек, являясь ночью, со двора, приводил тоже очень интересного человека — бритого как повар, красивого как женщина и ласкового точно собака. Был он среднего роста, очень строен, ловок подобно акробату, костюм сидел на нем как трико. Был вежлив; серые глаза его ласково улыбались, всегда обещая сказать что-то необыкновенно милое, интересное, но говорил он с великой осторожностью, вполголоса, так бережно, как-будто он отливал слова свои из тончайшего стекла. В нем было что-то приятно-ленивенькое. Левую руку он всегда держал в кармане брюк, тихонько побрякивая, позванивая там монетами. Платон заметил, что иногда человек этот, раньше чем ответить на вопрос, вынимал из кармана золотой, крутил его на столе, внезапно накрывал ладонью и, если монета ложилась орлом вверх, — он отвечал отрицательно, кратко:

— Нет.

Грек называл его Агатом, Агашей, порхал вокруг летучей мышью, и уговаривал:

— Агаша, да прими же в расчет дурость времени, обалдение людей.

— Не винтись, Грек, грешник, — ласково отвечал Агат, прихлебывая из чайного стакана темное вино, от которого исходил странный запах клопа и ладана.

— Ой, Агат, — вздыхал Грек.

— Не мешай судьбе, — говорил Агат.

Платону очень хотелось понять, чем занимается этот щеголь и красавец и чем еще, кроме своего мастерства, занят Грек? Почему он ходит с Агатом по ночам и становится все более беспокойным?

И вот, однажды утром, когда Грек, натрепав за что-то уши Коське, исчез, Платон подумал вслух:

— Что он делает?

— Фальшивые деньги, конешно…

— З-з-з, — процедил Платон сквозь зубы, испуганно повернувшись в кресле, глядя в