ключей. Они обе прочно уселись у постели Анания; очковая старуха, пренебрежительно назвав Платона молодым человеком, приказала ему вскипятить самовар.

Самовар долго не закипал, потом начал незнакомо, недружелюбно посапывать и пищать, как бы требуя чего-то.

— Налью в воду уксуса, — вдруг решил Платон, — пусть эта чихотня попьет кислого чаю.

Он взял с полки бутылку, но темное стекло ее отразилось в меди таким неприятно грязным пятном, что Платон, отказавшись от своего намерения, мысленно сказал самовару:- Не хочешь? Ну, и не надо.

Ему было приятно услышать ворчание старухи:

— Экая вода жесткая. Самовар-то, должно быть, года не лужен.

Тринадцать дней сидели старухи, ожидая, когда умрет Ананий, и очковая каждый день уговаривала его позвать попа.

— Успеем, — тихонько отвечал он, шевеля пальцами и в десятый раз спрашивал, поводя глазами на старуху с бородой: — Тетка-то жива?

— Оглохла, а живет.

— У-у, — говорил Ананий, выливая тусклые глаза на морщины под ними.

— Смотри, умрешь без покаяния! Позову попа?

— Успеем.

Он умер тихонько на закате солнца, так и ускользнув от покаяния. Ночью старухи бесстрашно легли спать в комнате на полу, а Платон ушел в магазин и, сидя там, слушал как возится, брякает ключами и шипя чихает очковая; слушал и думал, что Ананий лежит выше старух и было бы хорошо, если б он свалился на них. Неугомонно чмокали и чавкали маятники, шуршали за отклеившимися обоями тараканы; было тоскливо и думалось о том, что надо искать другое место. Луна, тоже подобная маятнику часов, прыгала по синим ямам, среди облаков; дымные облака поспешно плыли на запад и казалось, что тени их стремятся опрокинуть каланчу, столкнуть с нее пожарного. Платон вырвал из книги заказов лист бумаги и стал сочинять стихи, чтобы одолеть скуку. Сначала у него пошло хорошо:

Облаками окутана
Возвышается каланча.
И днем и ночью тут она,
И, будто ангел без меча,
Пожарный солдат на ней,
Сторож вредных огней…

— Чвак-чок, чмак-чок, — чавкали маятники мешая сочинять.

Дальше стихи о пожарном не шли.

Платон долго думал: что еще можно сказать о пожарном? Но, ничего не выдумав, зачеркнул написанное и стал сочинять другое.

По ночам, — сплю ли я, не сплю ли, —
Я знаю: изо всех щелей
Окружающих меня вещей
Вылетают, как пули,
Разные думы.
Например: стул
Производит некоторый гул,
И я понимаю его ропот…

На слово ропот подвертывалось, почему-то, неприличное слово. Платон усердно искал другие и не находил, а неприличное лезло все назойливее, казалось, что стул требует именно это пошлое словечко, не соглашаясь с другими. Платон задумался: вот и слова, даже самые простые имеют, так же, как все вещи, свой характер, свои упрямые требования. Все связано, спутано, и только Лесли Мортон умеет разрывать эти путы и связи.

Думать об этом было интересно, но не удалось; дверь за спиною Платона скрипнула, из черной щели высунулась маленькая, гладкая головка очковой сестры Анания; придерживая тело свое рукою, похожей на лапку ящерицы, сестра ядовито зашипела:

— Вы, молодой человек, напрасно сопите…

— Как? — спросил Платон.

— Так. Вы сопите совершенно напрасно: все сосчитано и записано.

— Что такое — записано? — спросил Платон сердито, испуганно.

— Все, все вещи и часы, да-с. Запись у меня. И пожалуйста не выдумывайте глупостей. Есть полиция и есть суд.

Платон повернулся к ней спиною, обиженно пробормотав:

— Я вас не касаюсь.

Очковая шипела:

— И не смеете, и не можете. Всем