получалось фантастическое впечатление: лицо этого человека живёт далеко впереди его тела. Тёмные глаза посажены глубоко и влажны; они смотрят прямо, от них к вискам идут маленькие морщинки улыбки, застывшей в зрачках и не оживляющей деревянное лицо, с невидимым под усами ртом и туго натянутой коричневой кожей.

Вот именно в этой улыбке и светилась снисходительная благосклонность человека, который пережил нечто потрясающее, чувствует себя исключительным и как бы говорит вам:

«Послушайте меня, послушайте, хотя едва ли поймёте!»


Он сидел пять месяцев в тюрьме, а теперь был выпущен на поруки крёстному отцу его, тюремному инспектору. Он очень удобно уселся в кресло пред диваном, положил на колени свои ручки с толстенькими пальцами; трудно было поверить, что такие, чисто вымытые, маленькие руки могли раздробить череп женщины. Склонив голову вбок, он сидел в позе насторожившейся птицы и вполголоса, мягко говорил с патроном моим, как говорил бы с подрядчиком, которому он предлагает работу по ремонту его дома.

Из семи свидетелей, допрошенных следователем, пятеро рисовали убийцу человеком скупым, жёстким; регент церковного хора, его постоялец и друг, дал о нём странный отзыв:

«Считаю человеком мелким и на убийство не способным».

Дворник его дома показал, что за хозяином своим он «никаких пустяков не замечал». Трое свидетелей утверждали, что он и раньше пытался убить сестру — сбросил её в погреб.

Потирая колени свои, торговец битой птицей увещевал Ланина:

— Примите в расчёт: мне открыты ворота в богатейший дом; я, значит, вхожу туда зятем, а покойница, обязательно пьяная, конфузит меня на весь город, кричит, что я её ограбил, будто сгрёб часть её наследства, триста рублей, после родителя-папаши.

Мне кажется, что это буквально точные его слова, — я слушал рассказ внимательно, и у меня неплохая память. Он говорил — «тысящ», а не «тысяч» и часто повторял слово «сумраки», — слово, должно быть, недавно пойманное им, потому что только его одно он произносил неуверенно и как-то вопросительно.

— Я её уговаривал: «Палагея, не становись на тропу моей жизни».

В сущности, он не говорил, а «выражался», как это вообще свойственно «мелким» людям; когда они видят, что судьбишка улыбается им, они пыжатся, теряют естественность и простоту речи, стараются говорить афористически. Архиерейский певчий, мой знакомый, напечатав рассказ в журнале, изрёк:

— Вчера город слышал, как я пою, а сегодня мир узнает, как я мыслю!

В день убийства торговец птицей пришёл к сестре своей:

— С душой решительной, с добрым сердцем, — поверьте! «Палагея, говорю, человек должен направлять себя к благополучию, а не к безобразию. Великодушно получи триста рублей и забудь меня, бога ради!» Она даже плакала и расстроила мне душу. Чай пили с вареньем, мадеру, после чего она спьянела. Тут это и произошло, не помню как, потому что, примите в расчёт, от неё на меня всегда сумраки…

Патрон мой спросил его:

— А зачем вы принесли с собой молоток?

Тогда, помолчав, человек этот не то — спросил, не то — напомнил:

— Ежели признать молоток, так ведь обнаружится заранее обдуманное намерение…

Мой патрон был человек благовоспитанный и мягкий, но после этих слов он, незнакомо для меня, взбесился, накричал на убийцу и кончил резким заявлением:

— Вы не смеете рассматривать защитника как соучастника вашего преступления!

Мне показалось, что убийца не обиделся, не испугался окрика, он только очень удивился и спросил:

— Как-с?

А когда патрон повторил