Это всё едино — совесть али душа, лишь бы от дела отвертеться! Один верит, что ему всё запрещено, — в монахи идёт, другой — видит, что всё можно, — разбойничает! Это — два человека, а не один! И нечего путать их. А чему быть, то — будет сделано… надо сделать — так и совесть под печку спрячется и душа в соседи уйдёт.

Он тяжко поднялся на ноги и, ни на кого не глядя, пошёл в свою комнату.

— Ложились бы спать… Сидят, соображают. Туда же… душа!.. Богу молиться — очень просто, да и разбойничать — не велик труд, нет, — вы, сволочь, поработайте! Ага?

Когда он скрылся за дверью, шумно прихлопнув её, — Цыган попросил Шатунова, толкнув его:

— Ну, говори!

Осип поднял голову, осмотрел всех и тихо сказал:

— Врёт он.

— Кто — хозяин?

— Он. Есть в нём душа, и беспокойно ей. Я — знаю!

— Это дело не наше… Ты, знай, говори своё-то!

Осип вздрогнул, вылез из приямка и, встряхнув большой своей башкой, не спеша пошёл прочь.

— Запамятовал я…

— Ври!

— Право. Спать иду.

— Эх ты… Ты — вспомни!

— Нет, спать надо…

Расплываясь во тьме, Осип тихо сказал:

— А плохая наша жизнь, братцы…

— Неужто? — ворчливо отозвался Артём. — А мы и не знали, — спасибо, что сказал!

Аккуратно скручивая папиросу, Цыган, взглянув вослед Осипа, шепнул:

— Ненадёжного разума парень…


Выла и стонала февральская вьюга, торкалась в окна, зловеще гудела в трубе; сумрак пекарни, едва освещённой маленькой лампой, тихо колебался, откуда-то втекали струи холода, крепко обнимая ноги; я месил тесто, а хозяин, присев на мешок муки около ларя, говорил:

— Покуда ты молодой — думай обо всём, что есть; покуда не прилепился к одному какому делу — сообрази обо всех делах, — нет ли чего как раз в меру твоей силе-охоте… Соображай не торопясь…

Сидел он широко расставив колена, и на одном держал графин кваса, на другом — стакан, до половины налитый рыжею влагой. Я с досадой посматривал на его бесформенное лицо, склонённое к чёрному, как земля, полу, и думал:

«Угостил бы ты меня квасом-то…»

Он приподнял голову, прислушался к стонам за окном и спросил, понизив голос:

— Ты — сирота?

— Вы уже спрашивали об этом…

— Экой у тебя голос грубый, — вздохнув и мотая головой, заметил он. — И голос и самые слова…

Я, кончив работу, чистил руки, обирая присохшее тесто; он выпил квас, причмокивая, налил полный стакан и протянул мне:

— Пей!

— Спасибо.

— Да. Вот — пей. Я, брат, сразу вижу, кто умеет работать, такому я всегда готов уважить. Примерно — Пашка: фальшивый мужик, вор, а я его — уважаю, — он работу любит, лучше его нет в городе пекаря! Кто работу любит — тому надо оказать всякое внимание в жизни, а по смерти — честь. Обязательно!

Закрыв ларь, я пошёл топить печь, — хозяин, крякнув, поднялся и бесшумно, серым комом покатился за мною, говоря:

— Кто делает нужное дело — тому многое можно простить… Плохое его — с ним и подохнет, а хорошее — останется…

Спустив ноги в приямок, он грузно шлёпнулся на пол, поставил графин рядом с собою и наклонился, заглядывая в печь.

— Дров мало положено, гляди!

— Хватит — сухие и половина берёзовых…

— Мм-а? Угу…

Тоненько засмеявшись, он ударил меня по плечу:

— Вот, — ты всё соображаешь, это я очень замечаю! Это — много! Всё надо беречь — и дрова и муку…

— А человека?

— Дойдём и до человека. Ты слушай меня, я худу не научу.

И, гладя себя по груди, такой же выпуклой и жирной, как его живот, он сказал:

— Я, изнутри, хороший человек, — с сердцем. Ты, по молодой твоей