и поразился новою мыслью.

«А отчего у меня до сих пор нет ее портрета кистью?» — вдруг спросил он себя, тогда как он, с первой же встречи с Марфинькой, передал полотну ее черты, под влиянием первых впечатлений, и черты эти вышли говорящи, «в портрете есть правда, жизнь, верность во всем… кроме плеча и рук», — думал он. А портрета Веры нет: ужели он уедет без него?.. Теперь ничто не мешает: страсти у него нет, она его не убегает… Имея портрет, легче писать и роман: перед глазами будет она как живая…

Он поднял глаза от портфеля… Перед ним стоит — живая Вера! Он испугался.

— Это бабушкина «судьба» посылает тебя ко мне!.. — сказал он.

У Веры, заметившей его испуг, задрожал подбородок от улыбки. А он не спускал с нее глаз.

Его опять охватила красота сестры, — не прежняя, с блеском, с теплым колоритом жизни, с бархатным, гордым и горячим взглядом, с мерцанием ночи, как он назвал ее за эти неуловимые искры тогда еще таинственной, неразгаданной прелести.

Бессознательное блистанье молодости и красоты, разливающей яркие и горячие лучи вокруг себя, — исчезло.

Томная печаль, глубокая усталость смотрела теперь из ее глаз. Горячие, живые тоны в лице заменились прозрачной бледностью. В улыбке не было гордости, нетерпеливых, едва сдерживаемых молодых сил. Кротость и грусть тихо покоились на ее лице, и вся стройная фигура ее была полна задумчивой, нежной грации и унылого покоя.

«Это — лилия! Где прежняя Вера? Которая лучше: та или эта?» — думал он, протягивая ей в умилении руки.

Она подошла к нему, не прежним ползучим шагом, не с волнующимся при походке станом, а тихой, ровной поступью. Шаги издавали легкий, сухой стук.

— Я тебе помешала, — сказала она. — Что ты делаешь? Мне хотелось поговорить с тобой…

Он не сводил с нее глаз.

— Что ты так смотришь?..

— Погоди, Вера! — шептал он, не слыхав ее вопроса и не спуская с нее широкого, изумленного взгляда. — Сядь вот здесь, — так! — говорил он, усаживая ее на маленький диван.

А сам торопливо сунулся в угол комнаты, порылся там и достал рамку с натянутым холстом, выдвинул мольберт и начал шарить по углам, отыскивая ящик с красками.

— Что ты хочешь делать? — спросила она.

— Молчи, молчи, Вера, я давно не видал твоей красоты, как будто ослеп на время! Сию минуту ты вошла, лучи ее ударили меня по нервам, художник проснулся! Не бойся этих восторгов. Скорей, скорей, дай мне этой красоты, пока не прошла минута… У меня нет твоего портрета…

— Что за мысль, Борис! какая теперь красота! на что я стала похожа? Василиса говорит, что в гроб краше кладут… Оставь до другого раза…

— Ты ничего не понимаешь в своей красоте: ты chef-d’œuvre! Нельзя откладывать до другого раза. Смотри: у меня волосы подымаются, мурашки бегают… сейчас слезы брызнут… Садись, — пройдет, и всё пропало!

— Я устала, брат… я не в силах, едва хожу… И холодно мне: у тебя здесь свежо…

— Я тебя прикрою, посажу в покойную позу, ты не гляди на меня, будь свободна, как будто бы меня не было тут!

Он положил ей за спину и под руки подушки, на плечи и грудь накинул ей свой шотландский плед и усадил ее с книгой на диван.

— А голову держи как хочешь, — сказал он, — как тебе удобнее, покойнее. Делай какие хочешь движения, гляди куда хочешь или не гляди вовсе — и забудь, что я тут!

Она покорилась равнодушно, усевшись в усталой позе, и задумалась.

— А я хотела поговорить с тобой, показать тебе… письма… — сказала она.

Он молчал, вглядываясь в нее и чертя мелом на полотне.

Прошло минут