то что…

Он поглядел на мать.

— Каков волчонок, Татьяна Марковна!

— Нет: не шутя скажу, что нехорошо сделал, батюшка, что заговорил с Марфинькой, а не со мной. Она дитя, как бывают дети, и без моего согласия ничего бы не сказала. Ну а если б я не согласилась?

— Так вы согласились! — вдруг вспрыгнув, сказал он.

— Погоди, погоди — сядь, сядь! — обе закричали на него.

— С другой бы, может быть, так и надо сделать, а не с ней, — продолжала Татьяна Марковна. — Тебе, сударь, надо было тихонько сказать мне, а я бы сумела лучше тебя допытаться у нее, любит она или нет? А ты сам вздумал…

— Ей-богу, нечаянно… Татьяна Марковна…

— Да не божитесь: даже слушать тошно…

— Всё проклятый соловей наделал…

— Вот теперь «проклятый», а вчера так не знал цены ему!

— Я и не думал, и в голову не приходило — ей-богу… Однако позвольте доложить в свое оправдание вот что, — торопился высказать Викентьев, ерошил голову и смело смотрел в глаза им обеим. — Вы хотите, чтоб я поступил как послушный, благонравный мальчик, то есть съездил бы к тебе, маменька, и спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил бы «да» и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой рожей поцеловал бы у ней руку, и оба, не смея взглянуть друг на друга, играли бы комедию, любя с позволения старших… Разве это счастье?

— А по-твоему лучше ночью в саду нашептывать девушке… — перебила мать.

— Лучше, maman: вспомни себя…

— Каков, ах ты! — обе закричали на него, — откуда это у него берется? Соловей, что ли, сказал тебе?

— Да, соловей, он пел, а мы росли: он нам всё рассказал, и пока мы с Марфой Васильевной будем живы — мы забудем многое, всё, но этого соловья, этого вечера, шепота в саду и ее слез никогда не забудем. Это-то счастье и есть, первый и лучший шаг его — и я благодарю Бога за него и благодарю вас обеих, тебя, мать, и вас, бабушка, что вы обе благословили нас… Вы это сами думаете, да только так, из упрямства, не хотите сознаться: это нечестно…

У него даже навернулись слезы.

— Если б надо было опять начать, я опять вызвал бы Марфиньку в сад… — добавил он.

Татьяна Марковна в умилении обняла его.

— Бог тебя простит, добрый, милый внучек! Так, так: ты прав, с тобой, а не с другим, Марфинька только и могла слушать соловья…

Викентьев бросился на колени.

— Бабушка, бабушка! — говорил он.

— Вот уж и бабушка: не рано ли стал величать? Да и к лицу ли тебе жениться? погоди года два-три — созрей.

— Поумней! — подсказала мать, — перестань повесничать.

— Если б вы обе не согласились, — сказал он, — я бы…

— Что?

— Уехал бы сегодня же отсюда: и в гусары пошел бы, и долгов наделал бы, совсем пропал бы!

— Еще грозит! — сказала Татьяна Марковна. — Я вольничать вам не дам — сударь!

— Отдайте мне только Марфу Васильевну, и я буду тише воды, ниже травы, буду слушаться, даже ничего… не съем без вашего спроса…

— Полно, так ли?

— Так, так — ей-богу…

— Еще отстаньте от божбы, а то…

Он бросился целовать руки Бережковой.

— А кушать всё хочется? — спросила Татьяна Марковна.

— Нет: уж мне теперь не до еды!

— Что ж, уж не отдать ли за него Марфиньку, Марья Егоровна?

— Не стоит, Татьяна Марковна: да и рано. Пусть бы года два…

Он налетел на мать и поцелуем залепил ей рот.

— Видите, какого сорванца вы пускаете в дом! — говорила мать, оттолкнув его прочь.

— Со мной не смеет, я его уйму — подойди-ка