иду.

— То есть хочу рассуждать!

— Чего же вы требуете? чтоб я не рассуждала?

— Чего, чего! — повторил он, — во-первых, я люблю вас и требую ответа полного… А потом верьте мне и слушайтесь! Разве во мне меньше пыла и страсти, нежели в вашем Райском, с его поэзией? Только я не умею говорить о ней поэтически, да и не надо. Страсть — неразговорчива… А вы не верите, не слушаетесь!..

— Посмотрите, чего вы хотите, Марк: чтоб я была глупее самой себя! Сами проповедовали свободу, а теперь хотите быть господином и топаете ногой, что я не покоряюсь рабски…

— Если у вас нет доверия ко мне, вас одолевают сомнения, оставим друг друга, — сказал он, — так наши свидания продолжаться не могут…

— Да, лучше оставим, — сказала и она решительно, — а я слепо никому и ничему не хочу верить, не хочу! Вы уклоняетесь от объяснений, тогда как я только вижу во сне и наяву, чтоб между нами не было никакого тумана, недоразумений, чтоб мы узнали друг друга и верили… А я не знаю вас и… не могу верить!

— Ах, Вера! — сказал он с досадой, — вы всё еще, как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности. Страсть одеваете в какой-то фантастический наряд, как Райский… Чем бы прямо от опыта допроситься истины… и тогда поверили бы… — говорил он, глядя в сторону. — Оставим все прочие вопросы — я не трогаю их. Дело у нас прямое и простое: мы любим друг друга… Так или нет?

— Что же, Марк, из этого?

— Ну, если мне не верите, так посмотрите кругом. Весь век живете в поле и лесу и не видите этих опытов… Смотрите сюда, смотрите там…

Он показал ей на кучку кружившихся друг около друга голубей, потом на мелькнувших одна вдогонку другой ласточек.

— Учитесь у них: они не умничают!

— Да, — сказала она, — смотрите и вы: вон они кружатся около гнезд.

Он отвернулся.

— Вон одна опять полетела, вероятно, за кормом…

— И к зиме все разлетятся! — небрежно, глядя в сторону, говорил он.

— А к весне воротятся опять в то же гнездо, — заметила она.

— Я вот слушаюсь вас и верю, когда вижу, что вы дело говорите, — сказал он. — Вас смущала резкость во мне, — я сдерживаюсь. Отыскал я старые манеры и скоро буду, как Тит Никоныч, шаркать ножкой, кланяясь, и улыбаться. Не бранюсь, не ссорюсь, меня не слыхать. Пожалуй, скоро ко всенощной пойду… Чего еще!

— Всё это шутки: не того хотела я! — сказала она, вздохнув.

— Чего же?

— Всего! Если не всего, так многого! И до сих пор не добилась, чтоб вы поберегли себя… хоть для меня, перестали бы «вспрыскивать мозги» и остались здесь, были бы, как другие…

— А если я действую по убеждению?

— Чего вы хотите, чего надеетесь?

— Учу дураков!

— Чему? знаете ли сами? Тому ли, о чем мы с вами год здесь спорим? ведь жить так нельзя, как вы говорите. Это всё очень ново, смело, занимательно…

— Э! мы опять за то же! опять с горы потянуло мертвым воздухом! — перебил Марк.

— Вот и весь ваш ответ, Марк! — сказала она кротко, — всё прочь, всё ложь, — а что правда — вы сами не знаете… Оттого я и недоверчива…

— У вас рефлексия берет верх над природой и страстью, — сказал он, — вы, барышня, замуж хотите! Это не любовь!.. Это скучно! Мне надо любви, счастья… — твердил он, качая головой.

Вера вспыхнула.

— Если б я была барышня и хотела только замуж, то, конечно, выбрала бы для этого кого-нибудь другого, Марк, — сказала она, вставая с места.

— Простите — я груб! — извинялся он, целуя у ней руку. — Но вы сдерживаете чувство, медлите, чего-то допытываетесь, вместо того,