Мне нужно сказать вам… — говорила она, прижимаясь к бабушке в страхе.

— Сядь, сядь… на кресло.

— Нет, бабушка — я сяду к вам, а вы лягте: я всё расскажу — и свечку потушите…

— Да что случилось — ты меня пугаешь…

— Ничего, бабушка, — ляжем поскорей: я всё вам на ушко расскажу…

Бабушка поспешила исполнить ее требование, и Марфинька рассказала ей, что случилось с ней, после чтения, в саду. А случилось вот что.

Когда Викентьев, после чтения, вызвал Марфиньку в сад, между ними нечаянно произошла следующая сцена. Он звал ее в рощу слушать соловья.

— Пока вы там читали — я всё слушал: ах, как поет, как поет — пойдемте! — говорил он.

— Теперь темно, Николай Андреевич, — сказала она.

— Разве вы боитесь?

— Одна боюсь, а с вами нет.

— Так пойдемте! А как хорошо поет — слышите, слышите? отсюда слышно! Тут филин было в дупле начал кричать — и тот замолчал. Пойдемте.

Она стояла на крыльце и сошла в аллею нерешительно. Он подал ей руку. Она шла медленно, будто нехотя.

— Какая темнота: дальше не пойду, не трогайте меня за руку! — почти сердито говорила она, а сама всё подвигалась невольно, как будто ее вели насильно, хотя Викентьев выпустил ее руку.

— Поближе, сюда! — шептал он.

Она делала два шага, точно ощупью, и останавливалась.

— Еще, еще, не бойтесь!

Она подвигалась еще шаг: сердце у ней билось и от темноты, и от страха.

— Темно, я боюсь… — говорила она.

— Да полноте, чего бояться — здесь никого нет. Вот сюда, еще: смотрите, здесь канава, обопритесь на меня — вот так!

— Что вы, оставьте, я сама!.. — говорила она в испуге, но не успела договорить, как он, обняв ее за талию, перенес через канаву.

Они вошли в рощу.

— Я дальше не пойду ни шагу…

А сама понемногу подвигалась, пугаясь треска сучьев под ногой.

— Вот станемте здесь — тише… — шептал он, — слышите?

Соловей лил свои трели. Марфиньку обняло обаяние теплой ночи. Мгла, легкий шелест листьев и щелканье соловья наводили на нее дрожь. Она оцепенела в молчании и по временам от страха ловила руку Викентьева. А когда он сам брал ее за руку, она ее отдергивала.

— Как хорошо, Марфа Васильевна, какая ночь! — говорил он.

Она махнула ему рукой, чтоб он не мешал слушать. В ней только что начинала разыгрываться сладость нервного раздражения.

— Марфа Васильевна, — шептал он чуть слышно, — со мной делается что-то такое хорошее, такое приятное, чего я никогда не испытывал… точно всё шевелится во мне…

Она молчала.

— Я теперь вскочил бы на лошадь и поскакал бы во всю мочь, чтоб дух захватывало… Или бросился бы в Волгу и переплыл на ту сторону… А с вами, ничего?

Она вздрогнула.

— Что вы, испугались?

— Уйдемте отсюда! Послушали и довольно, а то бабушка рассердится…

— Ах нет — еще минуту, ради Бога… — умолял он.

Она остановилась как вкопанная. Соловей всё заливался.

— О чем он поет? — спросил он.

— Не знаю!

— А ведь что-нибудь да высказывает: не на ветер же он свищет! Кто-нибудь его слушает…

— Мы — слушаем… — шепнула Марфинька — и слушала.

— Боже мой, какая прелесть!.. Марфа Васильевна… — шепнул Викентьев и задумался.

— Где вы, Николай Андреич? — спросила она. — Что вы молчите? Точно вас нет: тут ли вы?

— Я думаю, соловей поет то самое, что мне хотелось бы сказать теперь, да не умею…

— Ну, говорите по-соловьиному… — сказала она смеясь. — Почем вы знаете, что он поет?

— Знаю.

— Ну, говорите.

— Он поет о любви.

— О какой любви? Кого ему любить?

— Он поет о моей любви… к вам.

Он