покривившийся набок стол, да две скамьи, когда-то зеленые, и уцелела еще крыша, заросшая мхом.

В беседке сидел Марк. На столе лежало ружье и кожаная сумка.

Он подал Вере руку и почти втащил ее в беседку по сломанным ступеням.

— Что так поздно?

— Брат задержал, — сказала она, поглядев на часы. — Впрочем, я только четверть часа опоздала. Ну, что вы? ничего не случилось нового?

— А что должно случиться? — спросил он, — разве вы ждали?

— Не посадили ли на гауптвахту опять или в полицию? Я каждый день жду…

— Нет, я теперь стал осторожнее, после того как Райский порисовался и свеликодушничал: взял на себя историю о книгах…

— Вот этого я не люблю в вас, Марк…

— Чего «этого»?

— Какой-то сухости, даже злости ко всему, кроме себя. Брат не рисовался совсем, он даже не сказал мне. Вы не хотите оценить доброй услуги.

— Я ценю по-своему.

— Как волк оценил услугу журавля. Ну что бы сказать ему «спасибо» от души, просто, как он просто сделал? Прямой вы волк! — заключила она, замахнувшись ласково зонтиком на него. — Всё отрицать, порицать, коситься на всех… Гордость это или…

— Или что?

— Тоже рисовка, позированье, новый образ воспитания «грядущей силы»…

— Ах вы, насмешница! — сказал он, садясь подле нее, — вы еще молоды, не пожили, не успели отравиться всеми прелестями доброго старого времени. Когда я научу вас человеческой правде?

— А когда я отучу вас от волчьей лжи?

— За словом в карман не ходите: умница! С вами не скучно. Если б еще к этому…

Он почесал задумчиво голову.

— В полицию посадили! — договорила она. — Кажется, только этого недостает для вашего счастья!

— Не будь вас, давно бы куда-нибудь упекли. Вы мешаете…

— Вам скучно жить мирно, бури хочется! А обещали мне и другую жизнь, и чего-чего не обещали! Я была так счастлива, что даже дома заметили экстаз. А вы опять за свое!

Он взял ее за руку.

— Хорошенькая рука, — сказал он, целуя несколько раз и потянулся поцеловать ее в щеку, но она отодвинулась.

— Опять нет! Скоро ли это воздержание кончится? Вы, должно быть, боитесь Успенского поста? Или бережете ласки для…

— Не люблю я, когда вы так шутите! — отдернув руку, сказала она. — Вы это знаете.

— Тон нехорош?

— Да, неприятный. Прежде отучитесь от него и вообще от этих волчьих манер: это и будет первый шаг к человеческой правде!

— Ах вы, барышня! девочка! На какой еще азбуке сидите вы: на манерах да на тоне! Как медленно развиваетесь вы в женщину! Перед вами свобода, жизнь, любовь, счастье, — а вы разбираете тон, манеры! Где же человек, где женщина в вас?.. Какая тут «правда»!

— Вот теперь, как Райский, заговорили…

— А что он: всё страстен?

— Еще больше. Я не знаю, право, что с ним делать.

— Что? Дурачить, тянуть…

— Гадко, неловко, совестно, — сказала она, качая головой. — И не умею я: это не мое дело!

— Совестно! вы думаете, он не дурачит вас?

Она покачала с сомнением головой.

— Нет, он, кажется, увлекается…

— Тем хуже: он ухаживает, как за своей крепостной. Эти стихи, что вы мне показывали, отрывки ваших разговоров — всё это ясно, что он ищет развлечения. Надо его проучить…

— Лучше всё открыть ему — он уедет. Он говорит, что тайна поддерживает в нем раздражение и что если он узнает всё, то успокоится и уедет…

— Врет: не верьте, хитрит. А лишь узнает, то возненавидит вас или будет читать мораль, еще скажет, пожалуй, бабушке…

— Боже сохрани! — перебила Вера, вздрогнув, — если ей скажет кто-нибудь другой, а не мы сами… Ах, скорее бы!