ним, он засмеется пуще всех, снимет парик и погладит себе с исступлением лысину или потреплет вместо Пашутки Василису по щечке.

Словом, он немного одурел и пришел в себя на третий день — и тогда уже стал задумчив, как другие.

Круг семьи в Малиновке увеличился одним членом. Райский однажды вдруг явился с Козловым к обеду. Сердечнее, радушнее встречи нельзя нигде и никому оказать, какая оказана была оставленному своей Дидоной супругу.

Татьяна Марковна, с женским тактом, не дала ему заметить, что знает его горе. Обыкновенно в таких случаях встречают гостя натянутым молчанием, а она встретила его шуткой, и этому тону ее последовали все.

— Что это ты (она давно говорила ему это драгоценное «ты»), Леонтий Иванович, забыл нас совсем? Борюшка говорит, что я не умею угостить тебя, что кухня моя тебе не нравится: ты говорил ему?

— Как не нравится: когда я говорил тебе? — обратился он строго к Райскому.

Все засмеялись.

— Да вы нарочно! — улыбнувшись нехотя, сказал Леонтий.

Он уж успел настолько справиться с своим горем, что стал сознавать необходимость сдерживаться при людях и прикрывать свою невзгоду условным приличием.

— Да, не был я у вас давно: у меня жена… уехала в Москву… повидаться с родными, — тихо сказал он, глядя вниз, — так я и не мог…

— Вот ты бы у нас пожил, — заметила Татьяна Марковна, — одному скучно дома…

— Я жду ее… боюсь, чтоб без меня не приехала.

— Тебе дадут знать: ведь мимо нас ей ехать. Мы сейчас остановим, как только въедет в слободу. Из окон старого дома видно, когда едут по дороге.

— В самом деле… Да, оттуда видна московская дорога, — с оживлением, подняв на Татьяну Марковну глаза, сказал Козлов и почти обрадовался.

— Право, переезжай к нам…

— Да, я бы, пожалуй…

— Я просто не пущу тебя сегодня, Леонтий, — сказал Райский, — мне скучно одному: я перейду в старый дом с тобой вместе, а потом, после свадьбы Марфиньки, уеду. Ты при бабушке и при Вере будешь первым министром, другом и телохранителем.

Он посмотрел на всех.

— Да, покорно благодарю: лишь бы только не обеспокоить чем…

— Как тебе не стыдно… — начала бабушка.

— Извините, Татьяна Марковна!

— Кушай лучше, чем пустое говорить; вон у тебя стынет суп…

— А ведь мне есть хочется! — вдруг сказал он, принимаясь за ложку и засмеялся, — я что-то давно не ел…

Он, задумчиво глядя куда-то, должно быть на московскую дорогу, съел машинально суп, потом положенный ему на другую тарелку пирог, потом мясо и молча окончил весь обед.

— У вас покойно, хорошо! — говорил он после обеда, глядя в окно. — И зелень еще есть, и воздух чистый… Послушай, Борис Павлович, я бы библиотеку опять перевез сюда…

— Хорошо, хорошо, хоть завтра, ведь она твоя, делай с ней, что хочешь…

— Нет, нет: что мне в ней теперь! Я перевезу и буду смотреть за ней, а то этот Марк опять…

Райский крякнул на всю комнату. Вера не подняла головы от шитья, Татьяна Марковна стала смотреть в окно.

Райский увел Козлова в старый дом посмотреть его комнату, куда бабушка велела поставить ему кровать и на ночь вытопить печь и тотчас же вставить рамы.

Козлов совался к окнам, отыскивая то самое, из которого видна московская дорога.



XII

В один из туманных, осенних дней, когда Вера, после завтрака, сидела в своей комнате за работой, прилежно собирая иглой складки кисейной шемизетки, Яков подал ей еще письмо на синей бумаге, принесенное «парнишкой», и сказал, что приказано ждать ответа.

Вера, взглянув на письмо, оцепенела, как будто от изумления,