тише, верные, он спит.
Сомкнуло время бездну с бездной,
И хаос мирно ворожит
Над царским прахом пылью звездной.
Но час настанет…»

Смертный сон царевича совсем близок и нежно волнует тех, кто просто ищет коснуться устами мощей.

Лежу я в раке убиенный,
Но жив дыханием Твоим;
Над плотью чистой и нетленной
Лампадный свет неугасим.

Им надо чудо. Чудо было:
Просветлена нетленьем плоть.

Все так нестрашно и умилительно, как нестеровский царевич, возникший легким видением на весенней травке, возле малых березок: какой-то не окровавленный Димитрий, а маленький царевич Митя, явившийся мужичкам, с легким сердцем зачинающим лиловую весеннюю пашню. Это — так же близко, как наше знание о том, что в «светелке», «за дверцей», висит не настоящий царевич, а просто — «гражданин кантона Ури».

Не страшно прозрачное видение; страшнее несказанные муки сомнительного зачатия того, кого мать понесла в ночном сне плоти. И вопрошает дремотная мать:

Паром овеянная,
Потом взлелеянная,
Вся ли я прах?
Хлебом засеянная
Вся в бороздах.

Точно шмель в розовой дреме, стонет или печалится сама Персефона; но радость о свершившемся зачатье летит от бездны к бездне, от весны к весне; и каждую весну в лесах гудят соки, «растут яремные силы»,

Деется древний, таинственный труд.
Сладостно семени в плоти приимчивой.
Силе молитесь родящего чрева!

Каждую весну «в разымчивой неге» шумит и разбухает земля, будто под копытами священных табунов, будто в тяжком ожидании Светлого Освободителя, чье опущенное копье видела вещая девушка, бормочущая быстрые заклинания, как старый чародей:

Дрожала земля под конями
И капала пена с удил —
Он, светлый, звеня стременами,
Копье перед ней опустил.

Мгновенно чудится, что сон обращается в явь: ветер гонит пыль, клонит ели, вздувает космы облаков, заливается в лесу, как ржущие кони. Кажется, этот ветер, взвивший гривы и челки, исходит от самого солнца — воскресающего и требующего воскресной жертвы царя, чьи черты были «как мрамор под звездо-чистым навесом».

Священные кони несутся…
Разнуздан их бешеный бег.
Их гривы, как голуби, вьются,
Их пена белеет, как снег…
Спасайся, кто может и хочет!
Но свят, кто в пути устоит:
Он алою кровью омочит
Священную пыль от копыт!

В сказанном — ядро поэзии Леонида Семенова. Особняком стоит «лирика чувства» в отделе «Повесть». На Семенова оказали влияние: 3. Гиппиус, отчасти Щербина («Эпиталама») и, что неожиданно и любопытно, Алексей Толстой («Подражание»). Стих и размеры почти всегда свободны, но специального внимания технике не уделено.


1905



Н. М. Минский. Религия будущего (философские разговоры)

СПб., 1905


В течение нескольких лет, с большими перерывами, мы слушали эти разговоры с праздничных страниц «Мира искусства». Место бесед — горная немецкая санатория, — тишина окружающего собеседников мира, самый тон разговора — все свидетельствовало о мирных временах, о спокойном воскресном отдыхе, когда пафос борьбы уступает место пафосу созерцания. Чтение, прерываемое рассматриванием рисунков, заставляло более останавливаться на остроумии отдельных предложений, чем обнимать диалектическую полноту разговоров; чтение баюкало в челне детства и не давало помышлять о поздних сроках, о неотложных военных задачах, о политической борьбе, которую ведут взрослые и зрелые люди.

Теперь видим другое: отдельные разговоры собраны в одну книгу, изданную со всей простотой. Зрительное впечатление от книги