когда говорит о „религиозном пафосе интеллигенции“». Но, раз я только «предполагаю» (а моими устами говорят ведь многие интеллигенты, такие же «атеистические», как я сам), то и не могу не считаться с опасениями Л. Галича, с его чисто интеллигентским скептицизмом.

Не нами начался этот спор о народе и интеллигенции, потому что он восходит к исконной и «варварской» распре между славянофилами и западниками — распре исключительно русской и для европейца непонятной и неинтересной.

«Я по натуре жид», — пишет Белинский по поводу своей ссоры с Аксаковым. «Пора домой», то есть в «исключительную» допетровскую Русь, — восклицает К. Аксаков.

«Мы, как двуглавый Янус, смотрели в разные стороны, но сердце у нас билось одно», — говорит Герцен о западниках и славянофилах. «Что сказать тебе о твоей размолвке с Герценом и Грановским? — пишет Аксакову Юрий Самарин. — Рано или поздно это должно было случиться. Так!

Неприступная черта меж нами есть, а наше согласие никогда не было искренним, то есть не было прочным, жизненным согласием». — Таким образом, даже в споре о взаимном несогласии и согласии славянофилы и западники друг с другом несогласны.

Последний акт этой распри ждет нас впереди, он далеко еще не разыгран. По крайней мере вот нам современный и, пожалуй, самый красноречивый вызов, брошенный из одного стана в другой, из стана «славянофилов» в стан «западников»:

«Мы похожи на вас, как левая рука похожа на правую: правая не совпадает с левою в одной и той же плоскости: надо перевернуть одну, чтобы они совпали. Что у вас, то и у нас, но обратно; мы — вы наизнанку. Говоря кантовским языком, ваша область — феноменальное, наша — трансцендентное; говоря языком Ницше, в вас — Аполлон, в нас — Дионис; ваш гений — мера, наш — чрезмерность… Вы любите середину, мы любим концы. Вы — трезвые, мы — пьяные; вы — разумные, мы — исступленные; вы — справедливые, мы — беззаконные. Вы сберегаете душу свою, мы всегда ищем, за что бы нам потерять ее. Вы — „град настоящий имеющие“, мы — „грядущего града взыскующие“. Вы, на последнем пределе вашей свободы, — все же государственники; мы, в глубине нашего рабства, почти никогда не переставали быть мятежниками, тайными анархистами — и теперь тайное только сделалось явным. Для вас политика — знание; для нас — религия. Не в разуме и в чувстве, в которых часто мы доходим до совершенного отрицания, до нигилизма, — а в сокровеннейшей воле нашей мы — мистики».[53 - Д. Мережковский. Предисловие к книге «Le Tsar et la Revolution, par D. Merejkowsky, Z. Hippius. D. Philosophoff. Paris, 1907».]

Все дело в том, чтобы эти слова стали действительно «вызовом», словами, из которых вырастают дела.

Нет сомнения в том, что на такой вызов вдохновило Мережковского что-то самое насущное и самое реальное. Около этих тем и споров и будет вращаться новое религиозно-философское общество. Если они останутся по-прежнему только темами, проблемами, вопросами и спорами, интеллигенция по-прежнему не выйдет ни на какой путь, не перейдет от слов к делу.

«Дело не в готовом ответе, а в серьезной, достойной самой темы, постановке вопроса, — говорит Философов. — Если обществу удастся хоть на один вершок повысить культурный уровень интеллигенции, убедить хоть нескольких ее представителей, что религия не только не связана с реакцией, но что реальное освобождение русского народа возможно лишь с его религиозным возрождением, — оно сделает громадное, воистину культурное дело».

Может быть, и этого мало. Может быть, для того чтобы поставить