местом. Едва ли кто решится упрекнуть Брюсова с этой стороны. Для этого требовалось бы чересчур крупное невежество, которого мы в нашем читателе предположить не можем.

Анатомируя книгу с точки зрения содержания, по рецепту предисловия, как трактат, — мы могли бы указать на самый общий принцип — «волю к жизни» о котором ясно говорит «Вступление»:

Я песни слагал вам о счастьи, о страсти, о высях,
границах, путях,
О прежних столицах, о будущей власти, о всем,
распростертом во прах.


* * *

Довольно, довольно! я вас покидаю! берите и сны и слова!
Я к новому раю спешу, убегаю, мечта неизменно жива!
Я создал и отдал, и поднял я молот, чтоб снова сначала ковать.
Я счастлив и силен, свободен и молод, творю, чтобы кинуть опять!

Этот принцип уже обусловливает собой «трагедию целомудрия и сладострастия» в самом широком смысле, раскрывающуюся последовательно. Намечая высшие точки «падений и высот», мы с радостью можем отметить соприкосновение идей Брюсова с центральной идеей стихов Владимира Соловьева — соприкосновение свободное, без заимствования, поднявшееся из глубины, — но какими разными путями! В л. Соловьев, называя землю «владычицей», говорит о «пламени» ее «родного сердца». Брюсов обращается к земле:

Мать, мольбу мою услышь,
Осчастливь последним браком!
Ты венчаешь с ветром тишь,
Луг с росой, зарю со мраком.

Я тебя чуждался, мать,
На асфальтах, на гранитах…
Хорошо мне здесь лежать
На грядах недавно взрытых.

Я — твой сын, я — тоже прах,
Я, как ты, — звено созданий.
Так откуда — страсть и страх,
И бессонный бред исканий?

Для утверждения связи Брюсова с Соловьевым было бы недостаточно одного этого примера, потому что земля — искони мать и владычица всякого цветения, в том числе и поэзии. Но вот еще несколько чаяний, в которых, несмотря не змеиную скользкость (мысль Брюсова всегда гладка, как чешуя змеи, не сразу дающейся в руки), — мы видим близкое родство поэта с душой философа: стихотворение «К близкой» явно говорит о часе, когда «все мы изменимся». «И что-то новое настанет, и будет прах земли как сон».

Настанет мир иных скитаний,
Иных падений и высот,
И, проходя за гранью грани,
Мой дух былое отряхнет…

И вот, как облако, влекомый,
Молчанье строгое храня,
Я вдруг завижу лик знакомый,
И трепет обожжет меня.


* * *

И словно вновь под сводом звездным,
С своей бездонной высоты,
Твое я имя кину к безднам,
И мне на зов ответишь — ты!

У Соловьева: «В эти сны наяву, непробудные, унесет нас волною одной». — «И тяжкий сон житейского сознанья ты отряхнешь, тоскуя и любя».

В стихотворении «Mon neve familier»[127 - «Моя привычная мечта» (франц.).] Брюсов пользуется в качестве «среднего термина» словами Лермонтова: «Люблю мечты моей созданье». Соловьев в поэме «Три свиданья» избрал ту же строфу Лермонтова для выражения высшего напряжения видения. Брюсов:

Не изменилась ты — о нет — с тех пор,
Как мальчику явилась ты впервые…

Соловьев («Три свидания»):

…детская душа нежданно ощутила
Тоску любви с тревогой смутных снов.

Одна и та же мечта о неведомой царице, открывающей порою лицо, сопутствует Соловьеву в стихотворении «Нильская дельта» («Дева радужных ворот»), Брюсову — в стихотворении «Царица» («С конки сошла она шагом богини»), «Младшим» («Они ее видят!»).

Вторая половина стихов Брюсова — «трагедия сладострастия» — неотделима от первой никаким внешним анализом — именно вследствие жизненной цельности