лицемерами, но вы и за него хватаетесь как за оружие для защиты своей от прилива справедливости, облечённой в такие жестокие формы вашей ложью, вашим лицемерием.

В сердцах у вас нет любви, там тесно улеглись три стооких жабы, ревниво охраняющие дремотный ваш покой и равновесие души от вторжения жестокой правды жизни и творческого чувства, в сердцах у вас три цербера — Жадность, Пошлость, Ложь.

И нет у вас уважения к человеку — как можете вы уважать другого, когда не уважаете себя?

Я не оправдываю жестокости, которую вы сами сделали законом жизни, я только говорю, что в стране, где все вы так долго допускали произвол и насилие, — в этой несчастной стране среди вас нет правых, нет достойных сострадания…



По поводу московских событий[91 - Статья написана автором до событий на Пресне — прим. Ред.]

Революцию у нас делали так: 6 декабря господин Дубасов заявил москвичам с балкона генерал-губернаторского дворца, что он прибыл в Москву нарочито для укрепления самодержавия и что при нём «крамола не посмеет поднять голову».

Изложив столь кратко и остроумно свою программу спасения Москвы от когтей крамолы, сей государственный муж тотчас же приступил к нарушению манифеста 17 октября и полному искоренению всего, к чему московский обыватель уже успел привыкнуть, несмотря на краткий срок пользования «свободами», их внутреннюю хилость и внешнюю беззащитность.

Драгуны и жандармы начали ревностно разгонять с улиц гуляющую публику, а обыватель стал сердиться. Многие думают, что баррикады начали строить революционеры; это, конечно, очень лестно, но не вполне справедливо — баррикады начал строить именно обыватель, человек внепартийный, и в этом соль события. Первые баррикады на Тверской строились весело, шутя, со смехом, в этой весёлой работе принимали участие самые разнообразные люди, от солидного барина в дорогом пальто до кухарки и дворника, недавнего «оплота твёрдой власти». Баррикады строила типичная «гуляющая публика», и, глядя на неё, можно было с уверенностью сказать, что она не отдаёт себе ясного отчёта в своём деянии, она была возбуждена скотской грубостью драгун, глупой заносчивостью жандармов и полиции, и, создавая на улице препятствия для лошадей храброй конницы, она хотела позлить её — не больше. Если с этого момента обывателя следует наименовать революционером, Россия должна благодарить за такую метаморфозу государственный такт сухопутного адмирала. Поначалу события имели характер добродушный — всякий серьёзный человек не может не понять, что московский обыватель, созидающий баррикады, — это есть нечто юмористическое, но мудростью московской власти в лице господина Дубасова оперетта немедленно была превращена в трагедию, истинное значение которой никто не в состоянии теперь же оценить правильно, — так оно глубоко и огромно.

Драгуны дали залп по баррикаде — несколько человек ранено, двое или трое убиты — вопль возмущения, единодушный крик мести, и сразу всё изменилось. За последнее время мы все много пережили, самооценка русского человека несколько повысилась, — с этим нужно считаться, — и теперь он уже не так охотно, как прежде, позволяет себя бить и расстреливать. После залпа обыватель начал возводить баррикады не играючи, а серьёзно, желая оградить свою жизнь от господина Дубасова и его драгун. С этого же момента в дело вступают боевые дружины, но их численность была далеко не так велика, как об этом писали. Разделившись на группы в пять— десять человек, более и менее, они вступили в перестрелку с драгунами и, само