плачет. Разве тебе не хотелось к твоим друзьям, на высоту?


— Ах, я всегда знаю, я заранее знала. Это было бы слишком прекрасно!


И внезапно, вместо слез, разражаюсь знаменитым двустишием:


Behüt Dich Gott, es war zu schön gewesen!

Behüt Dich Gott, es hat nicht sollen sein![78 - «Храни тебя Бог, это было бы слишком прекрасно!Храни тебя Бог, этому не суждено было быть!»]


— Я радуюсь твоему поэтолюбию, Марина, но знать Шеффеля тебе все-таки еще рано.


— Я не читала, это мама всегда поет!


__________


После обычного воскресного завтрака: «красного зверя», как мы его, не зная, называем, и ревенного компота, — моем, по отдельному звонку (звонят для нас одних), в пустом дортуаре руки. А небо, проплакавшись, чудное!


Запыхавшаяся Мария:


— Руссенкиндер, фрейлейн велят вам поскорее одеваться во все лучшее.


— Мы и так в лучшем.


— А кружевных воротников у вас нет?


— Нет.


Мария сияет:


— У меня есть. И я вам их одолжу, потому что… мне тоже здесь плохо!


Бежит и возвращается с двумя: огромной гипюровой пелериной с вавилонами, спускающимися ниже пояса, — ни дать ни взять гигантская морская звезда, в середину которой просунули бы голову, — с гипюровой звездой для меня, с самовязанной для Аси. Мне моя — до живота, Асина ей — до колен.


— Теперь вы красивые, как ангелочки!


(Ах, Ангел, Ангел!)


…Гулять. Гулять одним с фрейлейн Энни — на тот же Шлоссберг, — да еще в воскресных платьях, — в которых никуда и ничего… На только нас двух — целая фрейлейн Энни…


Облачася, я — во всеместно меня выталкивающий, Ася — в излишне просторный, как-то отдельно от нее живущий, — жакеты, шагом нерадующихся детей и теней спускаемся.


Экипаж, даже ландо. Ландо, во всей глубине слова и во всем блеске явления. Глубокое лакированное ландо, запряженное двумя шоколадными, такими же лоснящимися, лошадями. В глубине обе фрейлейн, в чем-то черном, стеклярусном, непроницаемом, торжественно-погребальном, в черных шляпах с лиловыми букетами и с букетами ландышей в руках.


— Садитесь же, дети!..


Робко ставим ногу на подножку.


— Садись, ты, Марина, как старшая, против меня, а ты, Ассиа, как младшая, против фрейлейн Энни.


(Что лучше: рачьи, лягушачьи, огромные, немигающие глаза фрейлейн Паулы или болонкины, из-под болонкиных же кудельков, непрерывно мигающие красновато-голубые фрейлейн Энни?)


Ландо, в полном молчании, отплывает.


__________


Сначала старые дома, потом счастливые дома, глядящие в поля. Счастливые поля… Потом еловые холмы, встающие вдали, идущие вблизи… Шварцвальдские холмы…


Куда? А вдруг (безумная мечта), а вдруг — туда, в «Ангел»? Но дорога не та, та вверх, эта ровная. И ворота не те, те с Георгием, эти — с Мартином… Но если не туда, — куда? Может быть, никуда? Просто прогулка?


— Как же вы не спросите, Руссенкиндер, куда мы едем и откуда эти лошади?


— Взрослых спрашивать нельзя (Ася).


— Лучше, наверное, не знать (я).


— Похвальная воспитанность (Асе). Опасная мечтательность (мне). Мы едем… — И вдруг в мое ухо ударяет созвучие: Тур-унд-Таксис. И молниеносное видение башни в плюще. Ныне, впервые, над этим задумавшись, понимаю: Thurn, принятая мою за Turm,[79 - Башню (нем.).] — давало французскую tour (башню), a Taxis, по созвучию с растительным Taxus, точного значения которого я тогда не знала (тисовое дерево, тис), давало плющ. Тур-унд-Таксис. Башня в плюще.


__________


Башни не оказалось никакой. Оказался