он портной, пусть смотрит сам. Его дело!


Впрочем, на моей памяти отец ни разу не бросил сознательного взгляда в зеркало. Безмолвные примерки, за которыми следовало глухое, медвежье ворчанье:


— Семьсот рублей за одежду — да это форменный грабеж! Прикинем: на семьдесят пять рублей сукна, да на сотню серебряного и золотого шитья, — материал и работа — да полсотни портному… ах, еще на подкладку рублей двадцать пять — вот вам всего-навсего двести пятьдесят — и это хорошая цена! Пусть будет, для очистки совести, триста. Куда же деваются еще четыре сотни? Кому?


— Но, папа, ведь придворный портной берет за работу не пятьдесят рублей, как обыкновенный.


— Придворный, обыкновенный. Есть только два разряда портных — плохие и хорошие. А для меня все они хороши, было бы во что вдеть руки и ноги! Придворный портной! Выходит, что переплачиваешь за звук, за слово «двор»!


___________


Наконец мундир готов, и мы помогаем отцу попасть в рукава и застегнуться на все крючки.


Восклицания восторга: «Какая красота! Как ты в нем хорош! Да посмотри же на себя!»


Он бросает в сторону зеркала растерянный и недоверчивый взгляд близорукого — чтобы тотчас же отвести глаза.


— Хорош! — даже слишком! (И, повторяя привычный свой припев:) Семьсот рублей потратить на себя! Стыд и позор!


— Так это же не на себя, а для музея, папа!


Он, настораживаясь:


— Постой, постой, постой… как ты сказала?


— Для музея. Чтобы почтить твой музей. Твой новый музей — твоим новым мундиром. Мраморный музей — золотым мундиром.


— У тебя красноречие твоей матери. Она все могла со мной сделать — словами.


— Да ведь это не слова, папа. Это — глазами видишь. Белая лестница музея, а наверху, меж двумя колоннами — ты. В темно-синем, серебряном, золотом… Посмотри, что за прелесть это шитье! Листья… веточки…


— Если бы не золото!


— Но ведь оно — почти совсем не золото! Так — тень золота, едва заметная, даже чуть зеленоватая. Скромный, благородный вид!


— Да, в глаза как будто бы не бьет. Но выглядеть такой… иконой!


И — со вздохом:


— Разве что для музея…



IV. ПРИЮТ

По делам Музея отец часто бывал в Германии и всегда останавливался в каком-нибудь странноприимном доме: убежище для людей почтенных, но незажиточных.


— Встают в шесть часов под звуки колокола.


— А ты?


— И я: это полезно для здоровья. Потом женщины моют полы, мужчины бреются.


— И ты тоже? (У отца никогда не было бороды, но были большие усы а ля Клемансо.)


— И я. — Потом все поют благостные пестнопения.


— Неужели ты тоже?


— И я.


— Но, папа, как ты можешь петь, ты же фальшивишь.


Он, соглашаясь,


— Да, я немного фальшивлю, но пою так тихо, чтобы меня никто не слышал, я только чуть-чуть открываю рот.


— Но они же протестанты! (Это говорит наша гувернантка, которая грезит о монастыре.)


— Да, протестантские. Но голоса прекрасны и слова тоже. А потом все пьют кофе с молоком… и уходят — до вечера.


— Папа, а это не Армия спасения!


Папа:


— Может быть, но в это не очень верится, ведь за все время я не встретил никого в форменном платье.



V. ЛАВРОВЫЙ ВЕНОК

(Перевод А. Эфрон.)

День открытия музея. Едва занявшееся утро торжественного дня. Звонок. Курьер из музея? Нет, голос женский.


Разбуженный звонком, отец уже на пороге зала, в старом своем, неизменном халате, серо-зеленоватом, цвета ненастья, цвета Времени. Из других дверей, навстречу ему — явление очень красивой, очень