грамотная, — говорила нянька, меня не любившая, но при случае мною хваставшаяся, когда исчерпаны были все разговоры о господах и выпиты были все полагающиеся чашки. — А ну-ка, Мусенька, расскажи про волка и овечку. Или про того (барабанщика).


(Господи, как каждому положена судьба! Я уже пяти лет была чьим-то духовным ресурсом. Говорю это не с гордостью, а с горечью.)


И вот однажды, набравшись духу, с обмирающим сердцем, глубоко глотнув:


— Я могу рассказать про «Цыган».


— Цы-ган? — нянька, недоверчиво. — Про каких таких цыган? Да кто ж про них книжки-то писать будет, про побирох этих, руки их загребущие?


— Это не такие. Это — другие. Это — табор.


— Ну, так и есть табор. Всегда возле усадьбы табором стоят, а потом гадать приходит — молодая чертовка: «Дай, барынька, погадаю о твоем талане…», — а старая чертовка — белье с веревки али уж прямо — бриллиантовую брошь с барынина туалета…


— Не такие цыгане. Это — другие цыгане.


— Ну, пущай, пущай расскажет! — приятельница, чуя в моем голосе слезы. — Может, и вправду другие какие… Пущай расскажет, а мы — послушаем.


— Ну, был один молодой человек. Нет, был один старик, и у него была дочь. Нет, я лучше стихами скажу. Цыгане шумною толпой — По Бессарабии кочуют — Они сегодня над рекой Β шатрах изодранных ночуют — Как вольность весел их ночлег — и так далее — без передышки и без серединных запятых — до: звон походной наковальни, которую, может быть, принимаю за музыкальный инструмент, а может быть, просто — принимаю.


— А складно говорит! как по-писаному! — восклицает швея, тайно меня любившая, но не смеющая, потому что нянька — Асина.


— Мед-ве-едь… — осуждающе произносит нянька, повторяя единственное дошедшее до ее сознания слово. — А вправду — медведь. Маленькая была, старики рассказывали — завсегда цыгане медведя водили. «А ты, Миша, попляши!» И пляса-ал.


— Ну, а дальше-то, дальше-то что было? (Швея.)


— И вот, к этому старику приходит дочь и говорит, что этого молодого человека зовут Алэко. Нянька:


— Ка-ак?


— Алэко!


— Ну уж и зовут! И имени такого нет. Как, говоришь, зовут?


— Алэко.


— Ну и Алека — калека!


— А ты — дура. Не Алека, а Алэко!


— Я и говорю: Алека.


— Это ты говоришь: Алека, я говорю: Алэко: э-э-э! о-о-о!!


— Ну, ладно: Алека — так Алека.


— Алеша, — значит, по-нашему (приятельница, примиряюще). — Да дай ей, дура, сказать, — она ведь сказывает, не ты. Не серчай, Мусенька, на няньку, она дура, неученая, а ты грамотная, тебе и знать.


— Ну, эту дочь звали Земфира. (Грозно и громко:) Земфи-ра — эта дочь говорит старику, что Алеко будет жить с ними, потому что она его нашла в пустыне:


«Его в пустыне я нашла

И в табор на ночь зазвала».


А старик обрадовался и сказал, что мы все поедем в одной телеге: «В одной телеге мы поедем — та-та-та-та, та-та-та-та — И села обходить с медведем…»


— С медве-едем, — нянька, эхом.


— И вот они поехали, и потом очень хорошо все жили, и ослы носили детей в корзинах…


— Кто это — в корзинах?..


— Так: «Ослы в перекидных корзинах — Детей играющих несут — Мужья и братья, жены, девы — И стар и млад вослед идут — Крик, шум, цыганские припевы — Медведя рев, его цепей».


Нянька:


— Да уж будет про медведя! Со стариком-то — что?


— Со стариком — ничего, у него молодая жена Мариула, которая от него ушла с цыганом, и эта, тоже, Земфира — ушла.


Сначала все пела: «Старый муж, грозный муж! Не боюсь я тебя!» — это