— огромный прилив силы. Отданное — вернулось. Так Пастернак чувствует — закончив Урал.
Посему книги Пастернака (может быть самого дионисического из моих современников) никогда не сравню с вином, а прозу Чехова или иных бытовиков, — именно с вином, с развратом вина, сравню.
Вдохновение.
Есть священный инстинкт — и в этом меня подтвердит каждый пишущий — оберегающий нас от доверия к слишком легко давшемуся. Стихотворение, написанное в 10 минут, всегда подозрительно.
Тот же священный инстинкт оберегает и настоящего читателя от доверия к слишком легко в него льющемуся.
Радость добычи — почему это торжество мужского сознания не распространяется и на книгу (душу другого), ограничивается областью дел (чаще «дел») и любви?! Все в мире сем надо завоевывать — т. е. за все платить собой — друга как женщину и книгу как друга. Готового нет. Есть, но неизбежно второй и третий сорт.
Богов из глыбы высекают и несколько веков спустя тем же усилием мышц из земли выкапывают.
Борис Пастернак поэт, как прозаик, прежде всего нуждается в сподвижничестве. Рука, ищущая встречной (а скорей даже — «coup de main»![141 - Подспорья (фр.)·] 1933 г.). За непосильное берусь — помоги же! Сезам, откройся, чтобы я со всеми своими сокровищами — за твоими сокровищами в тебя вошел.
Борис Пастернак осуществлен только в настоящем читателе, т. е. Борис Пастернак один — умысел, Борис Пастернак + идеальный читатель — умысел + действие, т. е. полный поступок: свершение. Борис Пастернак свершается не в напечатанном количестве страниц, как Бунин например, хотящий только одного: любуйся! — Борис Пастернак свершается только в читателе. Он не данное, а даваемое. Не сотворенное, а творимое: рождаемое. Весь он — самый акт дачи.
И в силу именно этой необходимости в сотворчестве, этой полной своей зависимости от другого, он так единственен, уединен и одинок.
* * *
«Чувствуй» (воспринимай) и «любуйся» — вот с чем идут к читателю писатели типа Бунина. — «Я сделал, а ты посмотри», «дал, а ты возьми», «страдал, а ты поразвлекись». Писатели типа Бунина хотят зрителя, писатели породы Пастернака хотят — писателя, второго себя.
«Работай», говорит Борис Пастернак, — «я бился — побейся и ты». (Я — над материалом, ты — надо мной, который для тебя тот же материал, первоисточник: природа.) Это — шахтер, в походе за золотом, а не рантье, нам это золото, на своих литературных приемах, в виде устриц, орхидей и чего еще? — расточающий.
Борис Пастернак нам дает, нет, Борис Пастернак нас приводит на прииски. — Добывай.
Борис Пастернак) — наше местознание. Добыча — наша.
Но насколько несравненно больше доверия и любви в этом «бейся», чем в олимпийском «любуйся» Бунина. Борис Пастернак с нами последним — своей трудовой жилой делится — не ценнее ли банкирского «золотого дна».
Борис Пастернак — наша трудовая, следовательно — золотая жила.
(Пишу Борис Пастернак и все время думаю о Втором Фаусте Гёте.)
Творчество Бориса Π астернака — огромная лаборатория (алхимика.) (NB! связать с тем золотом. Пожалуй, образ еще верней, ибо здесь больше добыванья и — не забыть! — так Бертольд Шварц изобрел порох.) Это прежде всего материал, черновик. Есть поэты «без черновиков» — сразу набело — имя их легион и цена им грош. Есть поэты — сплошные черновики. Гёльдерлин, например, с четырьмя вариантами одного и того же стихотворения (абсолют, очевидно, им найден на небесах!)
Есть два рода поэтов: парнасцы и
Посему книги Пастернака (может быть самого дионисического из моих современников) никогда не сравню с вином, а прозу Чехова или иных бытовиков, — именно с вином, с развратом вина, сравню.
Вдохновение.
Есть священный инстинкт — и в этом меня подтвердит каждый пишущий — оберегающий нас от доверия к слишком легко давшемуся. Стихотворение, написанное в 10 минут, всегда подозрительно.
Тот же священный инстинкт оберегает и настоящего читателя от доверия к слишком легко в него льющемуся.
Радость добычи — почему это торжество мужского сознания не распространяется и на книгу (душу другого), ограничивается областью дел (чаще «дел») и любви?! Все в мире сем надо завоевывать — т. е. за все платить собой — друга как женщину и книгу как друга. Готового нет. Есть, но неизбежно второй и третий сорт.
Богов из глыбы высекают и несколько веков спустя тем же усилием мышц из земли выкапывают.
Борис Пастернак поэт, как прозаик, прежде всего нуждается в сподвижничестве. Рука, ищущая встречной (а скорей даже — «coup de main»![141 - Подспорья (фр.)·] 1933 г.). За непосильное берусь — помоги же! Сезам, откройся, чтобы я со всеми своими сокровищами — за твоими сокровищами в тебя вошел.
Борис Пастернак осуществлен только в настоящем читателе, т. е. Борис Пастернак один — умысел, Борис Пастернак + идеальный читатель — умысел + действие, т. е. полный поступок: свершение. Борис Пастернак свершается не в напечатанном количестве страниц, как Бунин например, хотящий только одного: любуйся! — Борис Пастернак свершается только в читателе. Он не данное, а даваемое. Не сотворенное, а творимое: рождаемое. Весь он — самый акт дачи.
И в силу именно этой необходимости в сотворчестве, этой полной своей зависимости от другого, он так единственен, уединен и одинок.
* * *
«Чувствуй» (воспринимай) и «любуйся» — вот с чем идут к читателю писатели типа Бунина. — «Я сделал, а ты посмотри», «дал, а ты возьми», «страдал, а ты поразвлекись». Писатели типа Бунина хотят зрителя, писатели породы Пастернака хотят — писателя, второго себя.
«Работай», говорит Борис Пастернак, — «я бился — побейся и ты». (Я — над материалом, ты — надо мной, который для тебя тот же материал, первоисточник: природа.) Это — шахтер, в походе за золотом, а не рантье, нам это золото, на своих литературных приемах, в виде устриц, орхидей и чего еще? — расточающий.
Борис Пастернак нам дает, нет, Борис Пастернак нас приводит на прииски. — Добывай.
Борис Пастернак) — наше местознание. Добыча — наша.
Но насколько несравненно больше доверия и любви в этом «бейся», чем в олимпийском «любуйся» Бунина. Борис Пастернак с нами последним — своей трудовой жилой делится — не ценнее ли банкирского «золотого дна».
Борис Пастернак — наша трудовая, следовательно — золотая жила.
(Пишу Борис Пастернак и все время думаю о Втором Фаусте Гёте.)
Творчество Бориса Π астернака — огромная лаборатория (алхимика.) (NB! связать с тем золотом. Пожалуй, образ еще верней, ибо здесь больше добыванья и — не забыть! — так Бертольд Шварц изобрел порох.) Это прежде всего материал, черновик. Есть поэты «без черновиков» — сразу набело — имя их легион и цена им грош. Есть поэты — сплошные черновики. Гёльдерлин, например, с четырьмя вариантами одного и того же стихотворения (абсолют, очевидно, им найден на небесах!)
Есть два рода поэтов: парнасцы и
страница 91
Цветаева М.И. Том 4. Книга 2. Дневниковая проза