нежности с черкесским негодованием, подумают, что не всякий и не везде имеет право говорить языком высшей истины. Я не такого мнения. Истина, как добро Мольера, там и берется, где попадется.


В черновом тексте строфа «Постимся мы…» читается:

Постимся мы: струею трезвой
Одни фонтаны нас поят;
Толпой неистовой и резвой
Джигиты наши в бой летят.
Мы к женам как орлы ревнивы,
Харемы наши молчаливы
Непроницаемы стоят.

Далее в рукописи зачеркнуто четверостишие:

В нас ум владеет плотью дикой,
А покорен Корану ум,
И потому пророк великой
Хранит как око свой Арзрум.

Затем следуют стихи, также не вошедшие в окончательную редакцию:

Алла велик!
К нам из Стамбула
Пришел гонимый янычар.
Тогда нас буря долу гнула,
И пал неслыханный удар.
От Рущука до старой Смирны,
От Трапезунда до Тульчи,
Скликая псов на праздник жирный,
Толпой ходили палачи:
Треща в объятиях пожаров,
Валились домы янычаров,
Окровавленные зубцы
Везде торчали, угли тлели,
На кольях скорчась мертвецы
Окоченелые чернели.
Алла велик. Тогда султан
Был духом гнева обуян.

Отрывок из путевых записок, не вошедший в «Путешествие в Арзрум»:

Мы ехали из Арзрума в Тифлис. Тридцать человек линейских казаков нас конвоировали, возвращающихся на свою родину. Перед нами показался лицейский полк, идущий им на смену. Казаки узнали своих земляков и поскакали к ним навстречу, приветствуя их радостными выстрелами из ружей и пистолетов. Обе толпы съехались и обнялись на конях при свисте пуль и в облаках дыма и пыли. Обменявшись известиями, они расстались и догнали нас с новыми прощальными выстрелами.

— Какие вести? — спросил я у прискакавшего ко мне урядника, — всё ли дома благополучно?

— Слава богу, — отвечал он, — старики мои живы; жена здорова.

— А давно ли ты с ними расстался?

— Да вот уже три года, хоть по положению надлежало бы служить только год…

— А скажи, — прервал его молодой артиллерийский офицер, — не родила ли у тебя жена во время отсутствия?

— Ребята говорят, что нет, — отвечал веселый урядник.

— А не б-ла ли без тебя?

— Помаленьку, слышно, б-ла.

— Что ж, побьешь ты ее за это?

— А зачем ее бить? Разве я безгрешен?

— Справедливо; а у тебя, брат, — спросил я другого казака, — так ли честна хозяйка, как у урядника?

— Моя родила, — отвечал он, стараясь скрыть свою досаду.

— А кого бог дал?

— Сына.

— Что ж, брат, побьешь ее?

— Да посмотрю; коли на зиму сена припасла, так и прощу, коли нет, так побью.

— И дело, — подхватил товарищ, — побьешь, да и будешь горевать, как старик Черкасов; смолоду был он дюж и горяч, случился с ним тот же грех, как и с тобой, поколотил он хозяйку, так что она после того тридцать лет жила калекой. С сыном его случись та же беда, и тот было стал колотить молодицу, а старик-то ему: «Слушай, Иван, оставь ее, посмотри-ка на мать, и я смолоду поколотил ее за то же, да и жизни не рад». Так и ты, — продолжал урядник, — жену-то прости, а выб-ка посылай чаще по дождю.

— Ладно, ладно, посмотрим, — отвечал казак.

— А в самом деле, — спросил я, — что ты сделаешь с выб-ком?

— Да что с ним делать? Корми да отвечай за него, как за родного.

— Сердит, — шепнул мне урядник, — теперь жена не смей и показаться ему: прибьет до смерти.

Это заставило меня размышлять о простоте казачьих нравов.

— Каких лет у вас женят? — спросил я.

— Да лет четырнадцати, — отвечал урядник.

— Слишком рано, муж не сладит с женою.

— Свекор,