настоящее свое мнение. Но вы не верите простодушию гениев.

Гости начали спорить, а Сорохтин задремал опять.

— Однако в самом деле, — сказала хозяйка, — кого почитаете вы первою женщиною в свете?

— Берегитесь: вы напрашиваетесь на комплименты…

— Нет, шутки в сторону…

Тут пошли толки: иные называли m-me de Staël, другие Орлеанскую деву, третьи Елисавету, английскую королеву, m-me de Maintenon, m-me Roland и проч…

Молодой человек, стоявший у камина (потому что в Петербурге камин никогда не лишнее), в первый раз вмешался в разговор.

— Для меня, — сказал он, — женщина самая удивительная — Клеопатра.

— Клеопатра? — сказали гости, — да, конечно… однако почему ж?

— Есть черта в ее жизни, которая так врезалась в мое воображение, что не могу взглянуть почти ни на одну женщину, чтоб тотчас не подумать о Клеопатре.

— Что ж это за черта? — спросила хозяйка, — расскажите.

— Не могу; мудрено рассказать.

— А что? разве неблагопристойно?

— Да, как почти всё, что живо рисует ужасные нравы древности.

— Ах! расскажите, расскажите.

— Ах, нет, не рассказывайте, — перервала Вольская, вдова по разводу, опустив чопорно огненные свои глаза.

— Полноте, — вскричала хозяйка с нетерпением. — Qui est-ce donc que l'on trompe ici? Вчера мы смотрели Antony, а вон там y меня на камине валяется La Physiologie du mariage. Неблагопристойно! Нашли чем нас пугать! Перестаньте нас морочить, Алексей Иваныч! Вы не журналист. Расскажите просто, что знаете про Клеопатру, однако… будьте благопристойны, если можно…

Все засмеялись.

— Ей-богу, — сказал молодой человек, — я робею: я стал стыдлив, как ценсура. Ну, так и быть…

Надобно знать, что в числе латинских историков есть некто Аврелий Виктор, о котором, вероятно, вы никогда не слыхивали.

— Aurelius Victor? — прервал Вершнев, который учился некогда у езуитов,— Аврелий Виктор, писатель IV столетия. Сочинения его приписываются Корнелию Непоту и даже Светонию; он написал книгу de Viris illustribus — о знаменитых мужах города Рима, знаю…

— Точно так, — продолжал Алексей Иваныч, — книжонка его довольно ничтожна, но в ней находится то сказание о Клеопатре, которое так меня поразило. И, что замечательно, в этом месте сухой и скучный Аврелий Виктор силою выражения равняется Тациту: Наес tantae libidinis fuit ut saepe prostituerit; tantae pulchritudinis ut multi noctem illius morte emerint...

— Прекрасно! — воскликнул Вершнев. — Это напоминает мне Саллюстия — помните? Tantae…

— Что же это, господа? — сказала хозяйка, — уж вы изволите разговаривать по-латыни! Как это для нас весело! Скажите, что значит ваша латинская фраза?

— Дело в том, что Клеопатра торговала своею красотою и что многие купили ее ночи ценою своей жизни…

— Какой ужас! — сказали дамы, — что же вы тут нашли удивительного?

— Как что? Кажется мне, Клеопатра была не пошлая кокетка и ценила себя не дешево. Я предлагал ** сделать из этого поэму, он было и начал, да бросил.

— И хорошо сделал.

— Что ж из этого хотел он извлечь? Какая тут главная идея — не помните ли?

— Он начинает описанием пиршества в садах царицы египетской.


* * *

Темная, знойная ночь объемлет африканское небо; Александрия заснула; ее стоны утихли, дома померкли. Дальний Фарос горит уединенно в ее широкой пристани, как лампада в изголовье спящей красавицы.


* *