веки ничем не могущее быть расторгнутым молчание, немота существа, столь мне близкого и такого же как я, живого, разумного, чувствующего, думающего, и еще страшней - сказочная возможность, что она вдруг нарушит свое молчание... И с бессмысленно-жуткой радостью голосили кругом соловьи, и с колдовской настойчивостью куковала вдали кукушка, тщетно весь свой век взыскующая какого-то заветного гнезда...

{203}

IV

Летом я был в городе на Тихвинской ярмарке и еще раз случайно встретился с Балавиным. Он шел с каким-то барышником. Барышник был на редкость грязен и оборван, он же особенно чист и наряден - во всем с иголочки, в новой соломенной шляпе и с блестящей тросточкой. Барышник, поспешая рядом с ним, яростно клялся ему в чем-то, поминутно взглядывал на него дико и вопросительно, - он шел, не слушая, холодно и жестко глядя перед собой своими светло-зелеными глазами. "Все брехня!" - кинул он наконец невнимательно и, поздоровавшись со мной, - так, как будто мы не два года тому назад, а только вчера виделись, - взял меня под руку и предложил зайти "попить чайку и немножко побеседовать." И мы зашли в один из чайных балаганов, и за беседой он стал с усмешкой меня расспрашивать, - "ну-с, как же поживаете, в чем преуспеваете?" - а потом заговорил о "бедственном положении" наших дел, - он откуда-то знал их лучше нас самих, - и опять о том, как быть лично мне. Я после того простился с ним настолько расстроенный, что даже решил тотчас же домой уехать. Уже вечерело, в монастыре звонили ко всенощной, ярмарка, стоявшая на выгоне возле него, разъезжалась, коровы, уводимые за скрипучими телегами, выбиравшимися на шоссе, ревели как-то угрожающе, захлебываясь, обратные извозчики, ныряя по пыльным ухабам выгона, бесшабашно неслись мимо...

Я вскочил на первого попавшегося и погнал его на станцию, - был как раз вечерний поезд в нашу сторону. Да, {204} что же делать? - думал я, вспоминая речи Балавина и все больше убеждаясь, что смысл их был, собственно, отчаянный. "И ума не приложу, как вам быть далее, - говорил он мне. - Отцы ваши в таких обстоятельствах на Кавказ служить скакали, к разным иностранным коллегиям приписывались, а вам куда скакать или приписываться? Вы, вообще, я полагаю, служить не можете - не те у вас мечтания. Вы, как говорится в оракулах, слишком в даль простираетесь. На счет Батурина один исход вижу: продать как ни можно скорей, пока с молотка не продали. В этом случае у вашего батюшки в кармане хоть грош, а все-таки останется. А на счет себя вы уж как-нибудь сами подумайте..." Но что же я могу выдумать? - спрашивал я себя. - В амбар к нему что ли поступить?

Эта встреча несколько охладила даже мою работу над "Гамлетом". Я переводил его для себя, прозой, - он никак не был в числе произведений, близких мне. Он просто попался мне под руку - как раз тогда, когда мне так хотелось снова начать чистую, трудовую жизнь. Я не медля взялся тогда за работу, и она вскоре увлекла меня, стала радовать, возбуждать своей трудностью. Кроме того, родилась во мне тогда мысль стать вообще переводчиком, открыть себе впоследствии источник не только неизменных художественных наслаждений, но и существования. Теперь, воротясь домой, я вдруг понял всю сомнительность подобных надежд. Понял и то, что дни идут, а все мои "мечтания", которые Балавин, сам того не желая, вновь взволновал во мне, так и остаются мечтаниями. О нашем "бедственном положении" я быстро забыл. Другое дело были "мечтания"... В чем собственно состояли они? Да вот упомянул, например, Балавин