так иной звезд на небе столько не видал, сколько спина моя лозанов приняла!

На его счастье, у матушки случились дела в Москве. С отъездом барыни опасения Ваньки-Каина настолько угомонились, что к нему возвратилась прежняя проказливость. Каждый вечер приходил он в девичью, ужинал вместе с девушками и шутки шутил.

– Важно! Москвой запахло! – говорил он, когда на стол ставили пустые щи.

Или когда приносили толокно:

– А это, стало быть, бламанжей самого последнего фасона. Кеси-киселя (вероятно, qu' est-ce que с' est que cela
) – милости просим откушать! Нет, девушки, раз меня один барин бламанжеем из дехтю угостил – вот так штука была! Чуть было нутро у меня не склеилось, да царской водки полштоф в меня влили – только тем и спасли!

– Ишь врет!

– Я вру? Это пес врет, а не я. Я, красавицы, однажды на паре вилку проглотил. Так и о сю пору она во мне и сидит.

Аннушку-каракатицу эти шутки приводили в непритворное негодование… Вообще шутовство было противно ее природе, а сверх того Иван отвлекал внимание девичьей от ее поучений.

– Не мути, Христа ради! дай хлеба божьего поесть! – убеждала она наглеца.

– А вам, тетенька, хочется, видно, поговорить, как от господ плюхи с благодарностью следует принимать? – огрызался Ванька-Каин, – так, по-моему, этим добром и без того все здесь по горло сыты! Девушки-красавицы! – обращался он к слушательницам, – расскажу я вам лучше, как я однова ездил на Моховую, слушать музыку духовую… – И рассказывал. И к великому огорчению Аннушки рассказ его не только не мутил девушек, но доставлял им видимое наслаждение.

Наконец матушка воротилась. И едва успела поздороваться с домочадцами и водвориться в спальной, как уже справилась, что делает Ванька-Каин. Разумеется, ключница доложила, что он отбился от рук и все время сидмя сидел в девичьей.

– Ну, больше сидеть не будет, – решительно молвила матушка и в тот же вечер приказала старосте, чтоб назавтра готовил дальнюю подводу.

В то время обряд отсылки строптивых рабов в рекрутское присутствие совершался самым коварным образом. За намеченным субъектом потихоньку следили, чтоб он не бежал или не повредил себе чего-нибудь, а затем в условленный момент внезапно со всех сторон окружали его, набивали на ноги колодки и сдавали с рук на руки отдатчику.

С Иваном поступили еще коварнее. Его разбудили чуть свет, полусонному связали руки и, забивши в колодки ноги, взвалили на телегу. Через неделю отдатчик вернулся и доложил, что рекрута приняли, но не в зачет, так что никакой материальной выгоды от отдачи на этот раз не получилось. Однако матушка даже выговора отдатчику не сделала; она и тому была рада, что крепостная правда восторжествовала…

–

Прошло несколько лет. Я уже вышел из училища и состоял на службе, как в одно утро мой старый дядька Таврило вошел ко мне в кабинет и объявил:

– А к нам гость пришел. Взойди! ничего, ступай! – прибавил он, обращаясь к стоявшему за дверью гостю.




Передо мной предстал длинный-длинный, совсем высохший скелет. Долгое время я вглядывался в него, силясь припомнить, где я его видел, и наконец догадался.

– Иван?

– Так точно, вашескородие.

– Однако, брат, отощал ты!

– Извольте смотреть, вашескородие!

С этими словами он раскрыл рот и распялил пальцами губы.

– Извольте смотреть! – продолжал он, – прежде только трех зубов не было, а теперь ни одного почесть нет!

– Да, маловато. Что же ты делаешь? служишь?

– Так точно-с. При полковом лазарете фершалом состою. Только не долго мне уж