матушка не верит загадываньям. Она встает с места и начинает в волнении ходить по комнате.

– Двадцать лет тетёхе, а она все в девках сидит! – ропщет она. – В эти годы я уж троих ребят принесла! Что ж, будет, что ли, у тебя жених? или ты только так: шалды-балды, и нет ничего! – приступает она к свахе.

– В кармане не ношу.

– А ты коли взялась хлопотать, так хлопочи!

Разговор оживляется и чем дальше, тем становится крупнее. Укоризны так и сыплются с обеих сторон.

– Что вы, собаки, грызетесь! – слышится наконец голос отца из кабинета, – помолиться покойно не дадите!

За Мутовкиной следует сваха с Плющихи; за нею – сваха из-под Новодевичьего. Действующие лица меняются, но процессия остается одинаковою и по форме и по содержанию и длится до тех пор, пока не подадут обед или матушка сама не уедет из дома.

Повторяю: подобные сцены возобновляются изо дня в день. В этой заглохшей среде, где и смолоду люди не особенно ясно сознают, что нравственно и что безнравственно, в зрелых летах совсем утрачивается всякая чуткость на этот счет. «Житейское дело» – вот ответ, которым определяются и оправдываются все действия, все речи, все помышления. Язык во рту свой, не купленный, а мозги настолько прокоптились, что сделались уже неспособными для восприятия иных впечатлений, кроме неопрятных…

И вот однажды является Стрелков и, кончив доклад о текущих делах, таинственно заявляет:

– Есть у меня, сударыня, на примете… 

– Кто таков? Не мни!

– Очень человек обстоятельный. По провиантской части в Москве начальником служит. Уж и теперь вроде как генерал, а к Святой, говорят, беспременно настоящим генералом будет!

– Стар?

– Не то чтобы… в поре мужчина. Лет сорока пяти, должно быть. Года середине.

– Старенек.

– Нынче, сударыня, молодые-то не очень на невест льстятся.

– Холостой? вдовец?

– Вдовый-с, только детей не имеют.

– Экономка, смотри, есть?

– Экономка… – заминается Стрелков.

– Есть ли экономка, русским языком тебе говорят?

– Помилуйте! они ее рассчитают. Коли женятся, зачем же им экономка понадобится?

– То-то, чтоб этого не было. Ты у меня в ответе. Мысль об экономке слегка обеспокоивает матушку; но, помолчав с минуту, она продолжает допрос.

– Есть имение? капитал?

– Имения нет, почему что при должности ихней никак нельзя себя обнаружить. А капитал, беспременно есть.

– На лбу, что ли, ты у него прочел?

– Что вы, сударыня! при такой должности да капитала не иметь! Все продовольствие: и мука, и крупа, и горох, окромя всего прочего, все в ихних руках состоит! Известно, они и насчет капитала опаску имеют. Узнают, спросят, где взял, чем нажил? – и службы, храни бог, решат…

– Все-таки… Вернее надо узнать. Иной с три короба тебе наговорит: капитал да капитал, а на поверку выйдет пшик.

– Можно, сударыня, так сделать: перед свадьбой чтобы они билеты показали. Чтобы без обману, налицо.

– Разве что так…

– Очень они Надежду Васильевну взять за себя охотятся. В церкви, у Николы Явленного, они их видели. Так понравились, так понравились!

– Да ты через кого узнал? сам, что ли, от него слышал?

– Мне наш мужичок, Лука Архипыч Мереколов, сказывал. Он небольшую партию гороху ставил, а барин-то и узнал, что он наш… Очень, говорит, у вас барышня хороша.

– А фамилия как?

– Федор Платоныч Стриженый прозывается.

Матушка задумывается, как это выйдет: «Надежда Васильевна Стриженая»! – словно бы неловко… Ишь его угораздило, какую фамилию выдумал! захочет ли еще ее «краля» с такой фамилией