– и вдруг почувствовал такую лёгость, словно в рай попал. И собрались, как прежде, в купцов дом домочадцы и друзья-приятели, и стали поживать мирком да ладком. Сыновья опять торговлей занялись и разжились пуще прежнего, а дочка за генерала замуж вышла. Сам же купец поселился при доме в крошечной сторожке и кончил жизнь в молчании и посте.

– И тут опять… – начинала возражать ключница, но на этот раз девушки даже не давали ей развить свою мысль.

– Отстаньте, Акулина Савостьяновна! что, в самом деле, привязались! – прерывала они ее, – по-вашему, и помогать-то сиротам грех!

– Не грех, а нечего попустому болтать. Эка невидаль, что купец краденое добро отдал!

– Краденое не краденое, а все-таки своего добра жалко!

– Вон в Заболотье богатей Маслобоев живет. На что уж грабитель, а попробуй-ка у него на бедность попросить, да он скорее удавится, а не даст!

Видя отпор, Акулина умолкала, а иногда даже совсем уходила из девичьей, и разговоры возобновлялись свободнее прежнего.

– А правда ли, тетенька, что у Троицы такой схимник живет, который всего только одну просвирку в день кушает? – любопытствует которая-нибудь из слушательниц.

– Есть такой божий человек. Размочит поутру в воде просвирку, скушает – и сыт на весь день. А на первой да на страстной неделе великого поста и во все семь дней один раз покушает. Принесут ему в Светлохристово воскресенье яичко, он его облупит, поцелует и отдаст нищему. Вот, говорит, я и разговелся!

– Вот как угодники-то живут!

– А мы как живем! Нас господа и щами, и толокном, и молоком – всем доволят, а мы ропщем, говорим: немилостивые у нас господа! с голоду морят!

По девичьей проносится громкий вздох. Аннушка продолжает:

– В царство-то небесное не широко растворены ворота, не легко в них попасть. Иной хоть и раб, а милость божья не покроет его.

Наконец бьет десять; из столовой доносится стук передвигаемых стульев. Это тетеньки прощаются с отцом, собираясь наверх. Вслед за ними снимается с своего шестка и Аннушка.

– Спать пора! – зевая, решают девушки, забывая, что при матушке они никогда раньше одиннадцати часов не оставляли пряжи.

И через полчаса весь дом погружен в глубокий сон.

Но всему есть конец. Наступает конец и для Аннушкиных вольностей. Чу! со стороны села слышится колокольчик, сначала слабо, потом явственнее и явственнее. Это едет матушка. С ее приездом все приходит в старый порядок. Девичья наполняется исключительно жужжанием веретен;, Аннушка, словно заживо замуравленная, усаживается в боковушке за печку и, дремлет.

Нечто вроде подобных собеседований, но в более скромных размерах, возобновлялось и на страстной неделе великого поста. Вся наша семья в эту неделю говела; дети не учились, прислуга пользовалась относительною свободою. Чаще обыкновенного Аннушка сходила вниз, оставляя тетенек одних, и водворялась в девичьей. Темою для ее бесед, конечно, служили страсти господни. И нужно сказать правду, что если бы не она, то злополучные обитательницы девичьей имели бы очень слабое понятие о том, что поется и читается в эти дни в церкви.

Но матушка не давала ей засиживаться. Мысль, что «девки», слушая Аннушку, могут что-то понять, была для нее непереносною. Поэтому, хотя она и не гневалась явно, – в такие великие дни гневаться не полагается, – но, заслышав Аннушкино гудение, приходила в девичью и кротко говорила:

– Не мути ты меня, Христа ради! дай светлого праздника без греха дождаться! Поела и ступай с богом наверх!

Аннушка, конечно,