возражал загадочно, что приводило матушку в немалое смущение. Иногда ей представлялось: да не бунтовщик ли он? Хотя в то время не только о нигилистах, но и о чиновниках ведомства государственных имуществ (впоследствии их называли помещики «эмиссарами Пугачева») не было слышно. «И не разберешь его, что за человек такой! – думалось ей, – бродит без надобности: взял да – и пошел – разве между людьми так водится? Наверное, заразу какую-нибудь разносит!»

По этому случаю она позвала на совет даже старосту Федота.

– Что? как у нас? все благополучно? – спросила матушка.

– Все, кажется, слава богу, – ответил Федот, втайне, однако ж, недоумевая, не случилось ли чего-нибудь, о чем матушка узнала прежде него,

– Что мнешься! Федос как?

– Ничего, сударыня, и Федос Николаич… Только чудо это! барин, а как себя беспокоит!

– Ну, и пускай беспокоится – это его Дело. Не шушукается ли он – вот я о чем говорю.

– С кем, сударыня, у нас шушукаться!.. Нет, слава богу, кажется, ничего!

– То-то «ничего»! ты у меня смотри! Ты первый будешь в ответе, ежели что случится!

После этого совещания матушка окончательно успокоилась и становилась все более и более благосклонною к Федосу. Однажды даже предложила ему гривенничек.

– Вот тебе гривенничек! – сказала она, – это на табак. Когда свой выйдет, купи свеженького.

Но Федос отказался.

– Благодарю покорно, – ответил он, –я на той неделе у мужичка три дня проработал, так он полтинник дал. Целый запас у меня теперь табаку, надолго станет.

– Полтинник! вот как! Ну, и слава богу, что добрые люди не оставляют тебя.

Матушка слегка обиделась; ей показалось, что в словах Федоса заключается темный намек на ее скупость. 

«Полтинник! Это чтоб я полтинник ему дала – за что, про что! – думалось ей, – на вас, бродяг, не напасешься полтинников-то! Сыт, одет, чего еще нужно!»

В одно из воскресений Федос исполнил свое обещание и забрался после обеда к нам, детям. И отец и мать отдыхали в спальнях. Мы чуть слышно расхаживали по большой зале и говорили шепотом, боясь разбудить гувернантку, которая сидела в углу в креслах и тоже дремала.

– Вот и я, братцы, к вам пришел! – приветствовал он нас, – а вы всё в клетке да в клетке, словно острожные, сидите… Эх, голубчики, плохо ваше дело! Что носы повесили? давайте играть!

Мы молча указали на гувернантку.

– Ничего, пускай ведьма проснется! а станет разговаривать, мы ей рот зажмем! Во что же мы играть будем? в лошадки? Ну, быть так! Только я, братцы, по-дворянски не умею, а по-крестьянски научу вас играть. Вот вам веревки.

Он вынул из кармана два пучка веревок и стал их развязывать.

– Я по-дворянски ничего не умею делать – сердце не лежит! – говорит он, – то ли дело к мужичку придешь… «Здравствуйте!» – Здравствуй! – «А как тебя величать?» – Еремой. – «Ну, будь здоров, Ерема!» Точно век вместе жили! Станешь к нему на работу – и он рядом с тобой, и косит, и молотит, всякую работу сообща делает; сядешь обедать – и он тут же, те же щи, тот же хлеб… Да вы, поди, и не знаете, какой такой мужик есть… так, думаете, скотина! Ан нет, братцы, он не скотина! помните это: человек он! У бога есть книга такая, так мужик в ней страстотерпцем записан… Давайте же по-крестьянски в лошади играть. Вот я, мужик, вышел в поле лошадей ловить, вот у меня и кормушка с овсом в руках (он устроил из подола рубашки подобие кормушки), – а вы, лошади, во стаде пасетесь. Бегите от меня теперь, а я к вам подходить стану… Сначала вы не поддавайтесь. В бок шарахайтесь;