строго:

— Государь император не позволит шуток.

А третий голос старался примирить разногласия:

— Фейерверк отменили на завтра.

— Государь императора.

Откуда-то из-за деревьев раздался звонкий крик:

— Он теперь вот в Дворянском собрании пляшет, государь-то, император-то!

Все посмотрели туда, а двое очень решительно пошли на голос и заставили Клима удалиться прочь.

«Если правда, что царь поехал на бал, значит — он человек с характером. Смелый человек. Диомидов — прав…»

Он шел к Страстной площади сквозь хаос говора, механически ловя отдельные фразы. Вот кто-то удалым голосом крикнул:

— Эх, думаю, не пропадать же!

«Вероятно — наступил в человека, может быть — в Маракуева», — соображал Клим. Но вообще ему не думалось, как это бывает всегда, если человек слишком перегружен впечатлениями и тяжесть их подавляет мысль. К тому же он был голоден и хотел пить.

У памятника Пушкину кто-то говорил небольшой кучке людей:

— Нет, вы подумайте обо всем порядке нашей жизни, как нами управляют, например?

Самгин взглянул на оратора и по курчавой бороде, по улыбке на мохнатом лице узнал в нем словоохотливого своего соседа по нарам в подвале Якова Платонова.

«Камень — дурак…»

На площади его обогнал Поярков, шагавший, как журавль. Самгин нехотя окрикнул его:

— Куда вы?

Поярков пошел в ногу с ним, говоря вялым голосом, негромко:

— С утра хожу, смотрю, слушаю. Пробовал объяснять. Не доходит. А ведь просто: двинуться всей массой прямо с поля на Кремль, и — готово! Кажется, в Брюсселе публика из театра, послушав «Пророка», двинулась и — получила конституцию… Дали.

Остановясь пред дверями маленького ресторана, он предложил:

— Зайдемте в эту «пристань горестных сердец». Мы тут с Маракуевым часто бываем…

Когда Клим рассказал о Маракуеве, Поярков вздохнул:

— Могло быть хуже. Говорят, погибло тысяч пять. Баталия.

Говорил Поярков глухо, лицо его неестественно вытянулось, и Самгину показалось, что он впервые сегодня заметил под унылым, длинным носом Пояркова рыжеватые усы.

«Напрасно он подбородок бреет», — подумал Клим.

— На днях купец, у которого я урок даю, сказал: «Хочется блинов поесть, а знакомые не умирают». Спрашиваю: «Зачем же нужно вам, чтоб они умирали?» — «А блин, говорит, особенно хорош на поминках». Вероятно, теперь он поест блинов…

Клим ел холодное мясо, запивая его пивом, и, невнимательно слушая вялую речь Пояркова, заглушаемую трактирным шумом, ловил отдельные фразы. Человек в черном костюме, бородатый и толстый, кричал:

— Пользуясь народным несчастием, нельзя под шумок сбывать фальшивые деньги…

— Ловко сказано, — похвалил Поярков. — Хорошо у нас говорят, а живут плохо. Недавно я прочитал у Татьяны Пассек: «Мир праху усопших, которые не сделали в жизни ничего, ни хорошего, ни дурного». Как это вам нравится?

— Странно, — ответил Клим с набитым ртом. Поярков помолчал, выпил пива, потом сказал, вздохнув:

— Тут — какое-то тихое отчаяние…

У стола явился Маракуев, щека его завязана белым платком, из кудрявых волос смешно торчат узел и два беленьких уха.

— Был уверен, что ты здесь, — сказал он Пояркову, присаживаясь к столу.

Наклонясь друг ко другу, они перешепнулись.

— Я — мешаю? — спросил Самгин; Поярков искоса взглянул на него и пробормотал:

— Ну, чему же вы можете помешать? И, вздохнув, продолжал:

— Я вот сказал ему, что марксисты хотят листки выпустить, а — мы…

Маракуев перебил его ворчливую речь:

— Вы, Самгин, хорошо знаете Лютова? Интересный тип.