встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.

— Но — разве она не писала тебе, что не хочет учиться в театральной школе, а поступает на курсы? Она уехала домой недели две назад…

Говоря, он заглядывал в лицо Клима с удивлением.

— Она решила, что не умеет притворяться.

— Верно: не умеет! — скрепил Лютов и так тряхнул головою, что фуражка сдвинулась на лоб.

— Телепнева тоже уходит из школы, она — замуж, вот — ее жених!

Лютов ткнул в грудь свою, против сердца, указательным пальцем и повертел им, точно штопором. Неуловимого цвета, но очень блестящие глаза его смотрели в лицо Клима неприятно щупающим взглядом; один глаз прятался в переносье, другой забегал под висок. Они оба усмешливо дрогнули, когда Клим сказал:

— Поздравляю. Замечательно красивая девушка.

— Умопомрачительно, — поправил Лютов, передвигая фуражку на затылок.

Макаров предложил позавтракать.

— Разумеется, — сказал Лютов, бесцеремонно подхватив Клима под руку. — Того ради и живет Москва, чтобы есть.

Через несколько минут они сидели в сумрачном, но уютном уголке маленького ресторана; Лютов молитвенно заказывал старику лакею:

— И дашь ты нам, отец, к водке ветчины вестфальской и луку испанского, нарезав оный толсто…

— Знаю-с.

— Не сомневаюсь, но — напоминаю…

— Приятно видеть тебя! — говорил Макаров, раскурив папиросу, дымно улыбаясь. — Странно, брат, что мы не переписываемся, а? Что же — марксист?

Он торопился ставить вопросы и этим еще больше возбуждал осторожность Самгина.

— Марксист? — воскликнул Лютов. — Таковых уважаю!

И, положив локти на стол, заговорил сиповатым голосом, изредка вывизгивая резкие ноты, — они заставили Клима вспомнить Дронова.

— Уважаю не как представитель класса, коему Карл Маркс исчерпывающе разъяснил динамику капитала, его культурную силу, а — как россиянин, искренно желающий: да погибнет всяческая канитель! Ибо в лице Марксовом имеем, наконец, вероучителя крепости девяностоградусной. Это — не наша, русская бражка, возбуждающая лирическую чесотку души, не варево князя Кропоткина, графа Толстого, полковника Лаврова и семинаристов, окрестившихся в социалисты, с которыми приятно поболтать, — нет! С Марксом — не поболтаешь! У нас ведь так:

полижут языками желчную печень его превосходительства Михаила Евграфовича Салтыкова, запьют горечь лампадным маслицем фабрики его сиятельства из Ясной Поляны и — весьма довольны! У нас, главное, было бы о чем поболтать, а жить всячески можно, хоть на кол посади — живут!

Лютов произнес речь легко, без пауз; по словам она должна бы звучать иронически или зло, но иронии и злобы Клим не уловил в ней. Это удивило его. Но еще более удивительно было то, что говорил человек совершенно трезвый. Присматриваясь к нему, Клим подумал:

«Не ошибся же я, — он был пьян за пять минут перед этой».

Он почувствовал в Лютове нечто фальшивое. Цвет его вывихнутых глаз был грязноватый; не мутное, а именно что-то грязненькое было в белках, как бы пропыленных изнутри темненькой пылью. Но в зрачках вспыхивали хитренькие искорки, возбуждавшие опасение.

«Глаза — это мозг, вывороченный наизнанку», — вспомнил Клим чьи-то слова.

Желтые волосы Лютова были причесаны а иа капуль, это так не шло к его длинному лицу, что казалось сделанным нарочно. Лицо требовало окладистой бороды, а Лютов брил щеки, отпуская остренькую бородку. Над нею вспухли негритянски толстые, гуттаперчевые губы, верхняя едва прикрыта редковолосыми усиками. Руки у него красные,