далече» от действительности, — ответил Туробоев, впервые за все время спора усмехнувшись.

Наскакивая на него, Лютов покрикивал:

— Но ведь и вы — и вы не самостоятельны в мыслях. Ой, нет! Чаадаев…

— Посмотрел на Россию глазами умного и любящего европейца.

— Нет, подождите, не подсказывайте… Наскакивая на Туробоева, Лютов вытеснил его на террасу и там закричал:

— Сословное мышление…

— Утверждают, что иное — невозможно…

— Странный тип, — пробормотал Варавка, и по его косому взгляду в сторону Алины Клим понял, что это сказано о Лютове.

Минуты две четверо в комнате молчали, прислушиваясь к спору на террасе, пятый, Макаров, бесстыдно спал в углу, на низенькой тахте. Лидия и Алина сидели рядом, плечо к плечу, Лидия наклонила голову, лица ее не было видно, подруга что-то шептала ей в ухо. Варавка, прикрыв глаза, курил сигару.

— Теперь-с, показав друг другу флаги оригинальности своей… Что такое?

Третий голос, сиповатый и унылый, произнес:

— Может, на сома желаете поохотиться, господа? Тут для вашего удовольствия сом живет, пуда на три… Интересно для развлечения…

Клим вышел на террасу, перед нею стоял мужик с деревянной ногой и, подняв меховое лицо свое, говорил, упрашивая:

— Я бы вам, рубликов за двадцать за пять, отлично устроил охотку. Рыбина — опасная. Похвалились бы после перед родными, знакомыми…

Туробоев отошел в сторону, Лютов, вытянув шею, внимательно разглядывал мужика, широкоплечего, в пышной шапке сивых волос, в красной рубахе без пояса; полторы ноги его были одеты синими штанами. В одной руке он держал нож, в другой — деревянный ковшик и, говоря, застругивал ножом выщербленный край ковша, поглядывая на господ снизу вверх светлыми глазами. Лицо у него было деловитое, даже мрачное, голос звучал безнадежно, а когда он перестал говорить, брови его угрюмо нахмурились.

Лютов торопливо спустился к нему и сказал:

— Идем.

Он пошел к реке, мужик неуклюже ковылял за ним. В комнате засмеялась Алина.

— Как вам нравится Лютов? — спросил Клим Туробоева, присевшего на перила террасы. — Оригинален?

— Не из тех людей, которые возбуждают мое уважение, но — любопытен, — ответил Туробоев, подумав и тихонько. — Он очень зло сказал о Кропоткине, Бакунине, Толстом и о праве купеческого сына добродушно поболтать. Это — самое умное, что он сказал.

Одна за другой вышли из комнаты Лидия и Алина. Лидия села на ступени террасы, Алина, посмотрев из-под ладони на заходящее солнце, бесшумно, скользящей походкой, точно по льду, подошла к Туробоеву.

— Вот уж не думала, что вы тоже любите спорить!

— Это — недостаток?

— Да, конечно. Это — стариковское…

— «Наше поколение юности не знает», — сказал Туробоев.

— Ой, Надсон! — пренебрежительно, с гримасой, воскликнула Алина. — Мне кажется, что спорить любят только люди неудачные, несчастливые. Счастливые — живут молча.

— Вот как?

— Да. А несчастным трудно сознаться, что они не умеют жить, и вот они говорят, кричат. И всё — мимо, всё не о себе, а о любви к народу, в которую никто и не верит.

— Ого! Вы — храбрая, — сказал Туробоев и тихонько, мягко засмеялся.

И ласковый тон его и смех раздражали Самгина. Он спросил иронически:

— Вы называете это храбростью? А как же вы назовете народовольцев, революционеров?

— Тоже храбрые люди. Особенно те, которые делают революцию бескорыстие, из любопытства.

— Это вы говорите об авантюристах.

— Почему? О людях, которым тесно жить и которые пытаются ускорить события. Кортес и Колумб тоже ведь