свою руку, шевеля пальцами, и порою густо и неразумно мычал:

— Конечно… Это так!

А рыжий солдат лёг на бок, положил руку под голову, срывая губами листья с ветки ивы, жевал их, морщился и вдруг быстро изменял позу, точно обожжённый или испуганный, вскидываясь всем телом.

— Не возись ты, Михайло! — заметил ему Шамов.

— Ступай к чертям! — тихонько пробормотал рыжий. Кто-то глубоко и тяжело охнул, а в глазах Авдеева разгорался тёмный огонь, и лицо его ещё более похудело.

Вера чувствовала общее внимание к ней, но теперь это не обрадовало её. И она снова надолго потеряла солдат, перестала их видеть каждого отдельно — перед нею стояло чьё-то одно тёмное, задумчивое, недоумевающее лицо, оно молча слушало и не спорило с волей, подчинявшей его. Она пьянела от возбуждения, ей было теперь одинаково чуждо всё, кроме жаркого желания исчерпать до конца впечатления жизни, возмущение ими, сказать всю правду, известную ей, посеять её глубоко, навсегда, для вечного роста. Никогда ещё мысли её не были для неё так велики, ценны и красивы, как в этот момент, теперь она любила их с необычайной страстью, и это чувство с одинаковой силой насыщало её душу и тело горячими волнами гордого сознания своей человеческой ценности — сознания силы противостоять растлевающему влиянию мёртвых и уже гниющих форм жизни и способности строить новое, живое, радостное.

Народ встал перед нею, как бесконечная энергия, как первоначальный хаос, и ей казалось, что она, одухотворяя его, создает новый мир разума и красоты.

— В народе — все начала, в его силе все возможности, его трудом кормится вся жизнь, и ему принадлежит право распределять труд свой по справедливости! И мы до той поры будем несчастны, пока народ не почувствует своё право быть владыкою труда своего…

— Верно! — глухо сказал Авдеев, вдруг вскакивая на ноги. — Разве не верно это, братцы? Умертвляют нас, губят и душу и тело… Учат — убивай людей храбро! За что? За несогласие с порядками жизни. Вредной силе служим мы — верно! Не за ту силу должны мы храбро стоять, которая одолела всех и питается живым мясом человеческим, — за свободную жизнь на свободной земле надо нам бороться! Пришло время, которое требует — вставай, человек, чтобы оказались на земле все, как один, — добрые люди, а не звери друг против друга!

Его лицо потемнело, он так странно качался на ногах, точно его толкало изнутри, голос у него охрип, и солдат вдруг глухо закашлял, широко раскрыв горящие глаза.

Тревожное, но приятное чувство, близкое к радости, постепенно овладевало Верой, от усталости у нее кружилась голова.

— Погоди, Авдеев, — попросил грязный солдат, — пускай она ещё поговорит…

Вера улыбнулась ему.

— Я всё сказала!

— Всё! — повторил солдат и вздохнул. — Насчёт деревни — хорошо. И всё — хорошо! Так я и думал, всё — верно…

— Вроде сказки! — пробормотал рыжий. — Эх, дьяволы, дьяволы…

— Что с людьми сделано, братцы, а? — спросил Шамов звонко и тоскливо.

Густо легли на землю, выйдя из леса, тени ночи, в чёрной массе мельницы сверкали огни.

— Смотрите, опять разгорается! — неожиданно для себя и радостно крикнула Вера.

Солдаты посмотрели, кто-то угрюмо сказал:

— Пускай горит, пес с ней! Она третий день курится.

У ног девушки, согнувшись и обняв колена, сидел Исаев, улыбался большой, неумной, доброй улыбкой и бормотал:

— Чисто разделано!

Авдеев молча растирал себе грудь длинными руками, и все остальные тоже молчали. Вере становилось неловко, говорить она уже не могла и не хотела.

— Надо