у него плотно сжаты. На остром лице сухо сверкают овальные серые глаза и вздрагивают тонкие ноздри. Поправив ногой догоравшие головни, он сел на корточки перед огнём.

— Малов! — сказал рыжий тоном приказания, — ступай за дровами… Там вон, — он ткнул рукой во тьму, — ящики сложены у лавочки…

Рябой солдат вскинул ружьё на плечо и пошёл.

— Оставь ружьё-то… мешать будет, — заметил рыжий.

— Без ружья боязно! — отозвался солдат, исчезая во тьме.

Над костром всё кружатся, летают снежинки, их уже много упало на землю, тёмные камни мостовой стали серыми. Сумрачно смотрят во тьму слепые окна домов, тонут в мраке высокие стены. Костёр догорает, печально шипят головни. Трое солдат долго и безмолвно смотрят на уголья.

— Теперь, должно быть, часа три, — угрюмо говорит рыжий. — Долго ещё нам торчать…

И снова молчание.

— О, господи! — громко шепчет Семён и, вздохнув, спрашивает тихо и участливо: — Что, Яковлев, тошно?

Яковлев молчит, не двигаясь.

Семён зябко повёл плечами и с жалкой улыбкой в глазах, глядя в лицо рыжего солдата, монотонно заговорил, точно рассказывая сказку:

— Гляжу я — лежит она у фонаря, рукой за фонарь схватилась, обняла его, щёки белые-белые, а глаза — открыты…

— Ну, завёл волынку! — угрюмо бормочет рыжий. Семён смотрит на уголья, прищурив глаза, и продолжает:

— И лет ей будет… с двадцать, видно…

— Говорил ты про это! — укоризненно воскликнул рыжий. — Ну, чего язву ковырять?

Семён смотрит в лицо ему и виновато усмехается.

— Жалко мне бабочку, видишь ты… Молодая такая, весёлая, видно, была, по глазам-то… Думаю себе — эх, ты, милёна! Была бы ты жива, познакомились бы мы с тобой, и ходил бы я к тебе по праздникам на квартиру, и целовал бы я твои…

— Будет! — сказал Яковлев, искоса и снизу вверх глядя на рассказчика острым, колющим взглядом.

Семён виновато согнул спину и, помолчав, снова начал:

— Жалко, братцы… Лежит она, как спит, ни крови, ничего! Может, она просто — шла…

— А — не ходи! — сурово крикнул рыжий и матерно выругался.

— Может, её господа послали? — как бы упрашивая его, сказал Семён.

— Нас тоже господа посылают! Мы виноваты? — раздражённо захрипел рыжий. — Иди, как ты принял присягу… — Он снова скверно выругался. — Все посылают народ друг на дружку…

И ещё одно ругательство прозвучало в воздухе. Яковлев поднял глаза, усмехаясь взглянул в лицо рыжего и вдруг отчётливо, раздельно спросил:

— Что есть солдат?

Во тьме раздался громкий треск, скрипящий стон. Семён вздрогнул.

— Малов старается, сволочь! — сказал рыжий, шевеля усами. — Хороший солдат. Прикажет ему ротный живого младенца сожрать — он сожрёт…

— А ты? — спросил Яковлев.

— Его послали ящик взять, — продолжал рыжий, — а он там крушит чего-то. Видно, ларь ломает, животная.

— А ты — сожрёшь? — повторил Яковлев.

Рыжий взглянул на него и, переступив с ноги на ногу, угрюмо ответил:

— Я, брат, в августе срок кончаю…

— Это всё равно! — сказал Яковлев, оскалив зубы. — Ротный заставит — и ты сожрёшь младенца, да ещё собственного… Что есть солдат?

Он сухо засмеялся. Рыжий взглянул на него, стукнул о камни прикладом ружья и, круто повернув шею, крикнул во тьму:

— Малов! Скорей…

— Озорник он, Малов! — вполголоса заговорил Семён. — Давеча, когда стреляли в бунтующих, он всё в брюхо норовил… Я говорю — Малов, зачем же безобразить? Ты бей в ноги. А он говорит — я в студентов всё катаю…

Семён вздохнул и так же монотонно, бесцветно продолжал:

— А я так думаю — студенты хороший