просили Лаврентьев, Мичурин и еще некоторые). — «Рваный плащ», чем больше я думаю о нем как о пьесе, все более представляется мне не нашим, ненужным для нас, может быть, даже вредным для труппы романтического театра. Бенелли сам не первоклассен; далее — его изуродовал Амфитеатров; далее — мы его сократили, сделали сценичным и окончательно вынули из него то главное, что хотел сказать автор. Так эта лавина катилась и все обрастала посторонним, и блестящий талант Болеславского и великолепная оперность Аллегри, может быть, увеличили опасность, которую я чувствую; я больше всего боюсь, что мы, сами того не желая, льстим толпе, угождаем ее разрушительным инстинктам. Владимир Васильевич не был на высоте, между тем только исполнитель главной роли Новичка мог бы спасти пьесу, показав, что народ силен не только тем, что он — оборванец, хулиган и в лучшем случае — блаженненький из кинематографа, что в Новичке заложено существенно НОВОЕ.

Я боюсь, что публика повалит на фарсовую игру Бороздина, на блестящее зрелище, проникнутое волей большого режиссера, и что ни одна душа не освежится от этого зрелища, не проникнется высоким; зато некоторые души найдут новую пишу для мелкого озлобления и для жалкого варварского разрушения по мелочам.

Вы опять скажете мне, зачем я не подумал об этом прежде. Я действительно не предвидел того, что получится в целом; я совсем не умею предвидеть ближайшего; часто смотрел с увлечением на работу Болеславского, радовался отдельным находкам и успехам, а потом пошла лавина, лавину не удержишь, а все театральное — лавинообразно.

Мне представляется, что мы должны теперь исправляться, как после какого-то не слишком благородного поступка. Я все больше думаю о том, что нам надо резко повернуть. Пока государство идет навстречу, надо успеть заразить толпу (и труппу в том числе) истинно высоким; в этом направлении мы никогда не зайдем слишком далеко.

У меня есть несколько предложений, вот они: надо тронуть Байрона; существует Hebbel, его не игранная в России «Ирод и Марианна» (переведено во «Всемирной литературе») — предвестие Ибсена; есть «Чаттертон» Виньи — трагедия поэта; есть «Кин» Дюма, наконец, даже «Бедный Иорик» Тамайо-и-Бауса. Со всем этим мы не выйдем из области высокого, к которому надо стремиться неуклонно, пока ядро труппы им горит; ошибками и отступлениями мы можем испортить молодых актеров, тогда уж будет поздно.

Ваш Ал. Блок.



451. В. Е. Аренс. 28 октября 1919. Петроград

Многоуважаемая Вера Евгеньевна.

Среди всего, что нас окружает, я совсем разучился и думать и говорить в том направлении, какое в Вашем письме. К тому же сейчас как-то все обострилось, и это отражается на семье. Каждый почти день — большой труд, кончающийся победой или поражением, чего прежде не бывало, и личное ушло и все еще не знает, где, среди каких развалин, ему вновь начинать расти, и начинать ли.

Вот какое у меня чувство; с ним я читал Ваше письмо, оно мне было приятно, но немного страшно в том месте, где Вы говорите о «человеке». О себе это плохо знаешь и не всегда в это веришь.

Кроме того, я привык теперь говорить с массой людей о «делах» и совершенно отвык говорить с кем-нибудь одним о «душе». Несмотря на все это, письмо было приятно. Да, вероятно, в нас с Вами есть сходное: я тоже не совсем русский, как и Вы, кажется; и другое.

Будем ждать, чтобы судьба нас познакомила.

Ал. Блок.



452. Э. Ф. Голлербаху. 21 августа 1920. Петроград

Многоуважаемый господин Голлербах.

Сорок лет — вещь трудная и