подумывал о дуэли как о лекарстве, которое хорошо бы принять. Так и получалось, что меня оскорбляли в дни моего мрачного расположения духа, и дуэль служила мне вместо кровопускания, но бескровного.

Я завидовал моим противникам, которые находили в себе силы стрелять в меня.

Единственным желанием, которое я испытывал, являясь на место поединка, было желание, чтобы всё поскорее закончилось. И теперь меня страшит это чувство. Никто мне так не мешал в жизни, как Дантес. Тут уже не может быть и речи о примирении, и кому-то из нас придется умереть. На этот раз я не поддамся своему дуэльному благодушию, и для этого я не даю своей злобе утихнуть. К счастью, Дантес заботится об этом даже больше, чем я.

Если б я убил кого-нибудь раньше, я бы чувствовал себя гораздо уверенней.

Но я также знаю, что, если я убью человека, жизнь моя уже не будет прежней, ибо я обрету способность убивать хладнокровно. Впервые я понял это ещё в Лицее, когда обнаружилось, что мой Сазонов совершил семь убийств. С тех пор меня занимала мысль о том, что за изменения происходят в человеке после убийства.

До сих пор я сожалею, что не вызвал Сазонова на откровенный разговор. Я стал искать дуэлей, чтобы испытать себя, поставив перед необходимостью убить человека.

В "Онегине" я осмелился убить Ленского и воплотить в поэзии то, что, возможно, мне никогда не удастся в жизни.

Условия поединка с Дантесом должны быть беспощадными, и это должно вынудить меня на смертельный выстрел.

* * *

Панический страх находит на меня, если я вдруг оказываюсь без женщины, готовой для меня раздвинуть ноги. Чувство это подобно страху ныряльщика, который может лишь недолгие мгновенья находиться под водой и ощущать себя рыбой. Он спокоен, ибо знает, что, когда ему потребуется воздух, он всплывет на поверхность и вдохнёт полной грудью. Но если какое-то препятствие помешает ему вынырнуть, он начнёт задыхаться, и смертельный страх пронзает его.

Так и я ныряю в бесконечный океан забот. И я вдыхаю полной грудью, когда предо мной распахивается пизда. Если же её нет, я начинаю задыхаться. Это происходит, когда я уезжаю от Н. или когда она отлучается от меня.

Одиночество делает из меня сатира.

Бляди - мои спасительницы в такую пору, и поэтому я не смею оказаться без денег.

* * *

Вот уже давно я не только не возражаю, а бываю рад, когда Н. ездит на балы одна. Стоит ей выйти за порог, как я устремляюсь к свежей пизде и, ебя, представляю, как я буду дома поджидать Н., раздевать её, усталую и потную после танцев, а потом всуну ей пару раз, прежде чем дать хуй в рот, чтобы пиздяной запах, бывший на нём, казался ей своим.

Но однажды я поторопился, не сделал этой маскировки, а прямо приставил ей хуй ко рту. Она взяла его и тут же возмущенно отстранилась. "Ты пахнешь другой женщиной", - сказала она и подняла на меня загоревшиеся глаза.

Я, не давая разгореться гневу, повалил её на спину.

- Это Азя, - соврал я, - вот ты и познакомилась с сестричкой.

Н. поуспокоилась: Азя была дозволенным компромиссом. Но до конца смириться она, конечно, не могла и стала мстить мне, рассказывая, что в танце Дантес фантазировал, шепча ей на ухо, как произойдет их первое соитие.

Тут я взбесился и закричал, что буду стреляться с ним. Н. ухмыльнулась.

- Ну, и по ком же ты будешь плакать? - ехидно спросил я.

- По том, кто будет убит, - ответила она серьёзно.

- Это ответ не жены, а бляди, - произнес я беспощадно.

- Блядун - ты, - невозмутимо парировала она, -