ней это не всегда просто. И чем долее мы женаты, тем менее у меня интереса прилагать много усилий. Я заставляю себя усердничать разумом, который говорит, что нельзя жену оставлять неудовлетворенной, иначе я сам толкну её в объятия любовника.

Сперва мне было интересно преодолевать её природную медлительность и в этом находить подтверждение своему искусству любовника. Но доказав себе свою силу, я уже стремился приложить её к другой женщине. Поэтому я с облегчением наблюдал, проснувшись среди ночи, как Н. дрочит и сдерживает стон, чтобы не разбудить меня.

Но с Дантесом, небось, она бы не дрочила, а еблась бы день и ночь. Мне иногда кажется, что я повредился в уме. 0 чем бы я ни думал, мысль моя сводится к Дантесу. Если я его убью, я смогу начать новую жизнь, безмятежную и праведную. Я смогу не изменять Н. Это то же чувство, что я испытывал перед женитьбой - вера, что я обрету счастье, только теперь благодаря смерти Дантеса. Я избавлюсь от всех своих грехов, порочных желаний и даже долгов.

В ожидании неминуемой дуэли я стал нервен и вспыльчив. Ещё бы - все за моей спиной шепчутся и сплетничают обо мне.

Моя вспыльчивость распространяется и на моих детей, и чуть что - я хватаюсь за розги. Сердце моё полнится жалостью, но рукой моей водит дьявол. Когда я впервые задрал платьице Маше и ударил два раза розгами, она запищала: "Я больше не буду!". Н. ворвалась в комнату, выхватила у меня розги и унесла дочку.

Я опустился в кресло и, обессиленный, просидел в нём весь вечер. Теперь я запираю комнату, когда секу детей. Н. кричит, что я бешеный зверь, что я им враг, а не отец. Кто знает, может быть, она права.

У меня не хватает времени на детей. Сочинительство и женщины оставляют время лишь на редкую игру с Машкой и Сашкой. Гришка и Наташка ещё находятся в состоянии невменяемого младенчества и делать с ними нечего. Самое большое удовольствие от них я получаю, когда могу похвастать ими перед своими гостями. На меня находит такая гордость, как после написания хорошего стихотворения. Я иду в детскую, вытаскиваю их из кроватей и выношу одного за другим в гостиную, к притихшим гостям. Сонные рожицы детей напоминают рожицы котят, и гости умиляются каждому по очереди.

Но чаще всего дети меня раздражают, и я стараюсь быть от них подальше. Их плач, возня, болезни мешают мне сосредоточиться и отнимают время. У меня хватает терпения на полчаса, а потом я должен от них бежать.

Мне невыносимо смотреть на любые страдания детей, даже на такое неизбежное и безопасное, как прорезание зубов. Мне хочется выть от собственной беспомощности, сердце разрывается от жалости, и я бегу от них, сломя голову.

Когда я вижу страдание детей, я чувствую, что совершил преступление, произведя их на свет, ибо зачал я детей, не помышляя об их будущих страданиях, а желая избавить от страданий себя - от страданий ревности к Н. и от страданий, когда приходится прерывать наслаждение и кончать наружу.

Часто я гляжу на их маленькие ручки, ножки, личики, и знание, что они плоть от плоти моей, наполняет меня восторгом поэтическим. Но вскоре восторг сменяется ощущением, что меня обманули, заманили в клетку и заперли в ней.

Вечная, неизбывная ответственность за детей - это клетка, из коей мне никогда не выбраться.

Ответственность угнетает меня, хоть я и выбрал её добровольно. Увлеченный человеческим обычаем, я последовал ему, несмотря на предостережения разума.

Я теперь убедился, что ничего хорошего из моей семейственной жизни не выйдет. Такого рода