быть хоть какая-нибудь серьезная надежда? Бедный с ума сходил, чтобы достать камелий к вечеру на бал для Анфисы Алексеевны. Графиня Соцкая, из Петербурга, губернаторши гостья, и Софья Беспалова, как известно стало, приедут наверно с букетами, с белыми. Анфисе Алексеевне захотелось, для некоторого особого эффекту, красных. Бедного Платона чуть не загоняли; известно — муж; поручился, что букет достанет, и — что же? Накануне перехватила Мытищева, Катерина Александровна, страшная соперница Анфисы Алексеевны во всем; на ножах с ней была. Разумеется, истерика, обморок. Платон пропал. Понятно, что если бы Пете промыслить где-нибудь в эту интересную минуту букет, то дела его могли бы очень сильно подвинуться; благодарность женщины в таких случаях безгранична. Мечется как угорелый; но дело невозможное, и говорить тут нечего. Вдруг сталкиваюсь с ним уже в одиннадцать вечера, накануне дня рождения и бала, у Марьи Петровны Зубковой, соседки Ордынцева. Сияет. “Что с тобой?” — “Нашел! Эврика! ” — “Ну, брат, удивил же ты меня! Где? Как?” — “В Екшайске (городишка такой там есть, всего в двадцати верстах, и не наш уезд), Трепалов там купец есть, бородач и богач, живет со старухой женой, и вместо детей одни канарейки. Пристрастились оба к цветам, у него есть камелии”. — “Помилуй, да это не верно, ну, как не даст?” — “Стану на колени и буду в ногах валяться до тех пор, пока даст, без того не уеду!” — “Когда едешь-то?” — “Завтра чем свет в пять часов”. — “Ну, с богом!” — И так я, знаете, рад за него; возвращаюсь к Ордынцеву; наконец уж второй час, а мне всё этак, знаете, мерещится. Хотел уже спать ложиться, вдруг преоригинальная мысль! Пробираюсь немедленно в кухню, бужу Савелия кучера, пятнадцать целковых ему, “подай лошадей в полчаса!” Чрез полчаса, разумеется, возок у ворот; у Анфисы Алексеевны, сказали мне, мигрень, жар и бред, — сажусь и еду. В пятом часу я в Екшайске, на постоялом дворе; переждал до рассвета, и только до рассвета; в седьмом часу у Трепалова. “Так и так, есть камелии? Батюшка, отец родной, помоги, спаси, в ноги поклонюсь!” Старик, вижу, высокий, седой, суровый, — страшный старик. “Ни-ни, никак! Не согласен!” Я бух ему в ноги! Так-таки и растянулся! — “Что вы, батюшка, что вы, отец?” испугался даже. “Да ведь тут жизнь человеческая!” кричу ему. — “Да берите, коли так, с богом”. Нарезал же я тут красных камелий! чудо, прелесть, целая оранжерейка у него маленькая. Вздыхает старик. Вынимаю сто рублей. “Нет, уж вы, батюшка, обижать меня таким манером не