пониманию всего. Но от понимания до принимания не один шаг, а никакого: понять и есть принять, никакого другого понимания нет, всякое иное понимание — непонимание. Недаром французское comprendre одновременно и понимать, и обнимать, то есть уже принять: включить.


Поэта, не принимающего какой бы то ни было стихии — следовательно и бунта — нет. Пушкин Николая опасался, Петра боготворил, а Пугачева — любил. Недаром все ученики одной замечательной и зря-забытой поэтессы, одновременно преподавательницы истории, на вопрос попечителя округа: «Ну, дети, кто же ваш любимый царь?» — всем классом: «Гришка Отрепьев!»


Найдите мне поэта без Пугачева! без Самозванца! без Корсиканца! — внутри. У поэта на Пугачева может только не хватить сил (средств). Mais 1'intention у est — toujours.[90 - Но намерение есть всегда (фр.).]


Не принимает (отвергает и даже — извергает) человек: воля, разум, совесть.


В этой области у поэта может быть только одна молитва: о непонимании неприемлемого: не пойму, да не обольщусь, единственная молитва поэта — о неслышании голосов: не услышу — да не отвечу. Ибо услышать, для поэта — уже ответить, а ответить — уже утвердить — хотя бы страстностью своего отрицания. Единственная молитва поэта — молитва о глухости. Или уж — труднейший выбор по качеству слышимого, то есть насильственное затыкание себе ушей — на ряд зовов, неизменно-сильнейших. Выбор отродясь, то есть слышанье только важного — благодать, почти никому не данная.


(На Одиссеевом корабле ни героя, ни поэта не было. Герой тот, кто и несвязанный устоит, и без воску в ушах устоит, поэт тот, кто и связанный бросится, кто и с воском в ушах услышит, то есть опять-таки бросится.


Единственное отродясь не понимаемое поэтом — полумеры веревки и воска.)


Вот Маяковский поэта в себе не превозмог и получился революционнейшим из поэтов воздвигнутый памятник добровольческому вождю. (Поэма «Крым», двенадцать бессмертных строк.) Нельзя не отметить лукавства тех или иных сил, выбирающих себе глашатая именно из врагов. Нужно же, чтобы тот последний Крым был дан — именно Маяковским.


Когда я тринадцати лет спросила одного старого революционера: — Можно ли быть поэтом и быть в партии? — он не задумывась ответил: — Нет.


Так и я отвечу: — Нет.


___________


Какова же стихия, каков же демон, вселившийся в тот час в Маяковского и заставивший его написать Врангеля. Ведь Добровольчество, теперь уже всеми признано, стихийным не было. (Разве что — степи, которыми шли, песни, которые пели…)


Не Белое движение, а Черное море, в которое, трижды поцеловав русскую землю,[91 - Маяковский (примеч. М. Цветаевой).] ступил Главнокомандующий.


Черное море того часа.


___________


Не хочу служить трамплином чужим идеям и громкоговорителем чужим страстям.


Чужим? А есть ли для поэта — чужое? Пушкин в Скупом Рыцаре даже скупость присвоил, в Сальери — даже без-дарность. Не по примете же чуждости, а именно по примете родности стучался в меня Пугачев.


Тогда скажу: не хочу не вполне моего, не заведомо моего, не сбмого моего.


А если самое-то мое (откровение сна) и есть — Пугачев?


— Ничего не хочу, за что в 7 ч. утра не отвечу и за что (без чего) в любой час дня и ночи не умру.


За Пугачева — не умру — значит не мое.


___________


Обратная крайность природы есть Христос.


Тот конец дороги есть Христос.


Всё, что между — на полдороге.


И не поэту же, отродясь раздорожному, отдавать свое раздорожье — родной крест своего