город поутру твердит:

- Вчера убита Джойс Эдит.

А кто она, и где жила,

И с кем тот вечер провела?

Чужая смерть невнятна нам

Поахали - и по делам:

Кто на завод, кто в магазин,

В контору, в банк - и ни один

Из них не думал, что когда

Нибудь исчезнет навсегда.

Звенят трамваи, слаб ледок,

А девушка глядит в листок:

Все те же десять черных строк,

А уж заныл от боли бок,

Расширенно стоят глаза,

И не бежит на них слеза,

И рот запекшийся твердит:

- Моя Эдит, моя Эдит.

Куда девался милых смех,

Улыбки и соболий мех,

Сережки длинные в ушах

И воробьиная душа?

Кто будет в опере бывать,

Блэк-беттом с Вилли танцевать?

Где ты упала, где лежишь,

Не обновивши модных лыж?

Тебя в саду я не найду...

Вдруг вскрикнула и на ходу

С трамвая бросилась в мотор...

Все так же дик недвижный взор.

Скорей, скорей, скорей, скорей

В простор сугробистых полей!

Прокрикнут адрес кое-как...

Шофер, как видно, не дурак,

Пускает запрещенный ход,

Застопорил лишь у ворот.

- Не надо сдачи! - Вот звонок...

Рукою жмет себе висок...

- Где Вилли? - Старшая сестра

Шепнула: - Он еще вчера

Был арестован. - Мицци, ах,

Не устояла на ногах.

5. СУД

Дамы, дамы, молодые люди,

Что вы не гуляете по липкам,

Что не забавляетесь в Давосе,

Веселя снега своим румянцем?

Отчего, как загнанное стадо,

Вы толпитесь в этом душном зале,

Прокурора слушая с волненьем,

Словно он объявит приз за хоккей?

Замелькали дамские платочки,

Котелки сползают на затылок:

Видно, и убитую жалеют,

Жалко и убийцы молодого.

Он сидит, закрыв лицо руками;

Лишь порою вздрагивают уши

Да пробор меж лаковых волосьев

Проведен не очень что-то ровно.

Он взглянуть боится на скамейку,

Где сидят его родные сестры,

Отвечает он судье, не глядя,

И срывается любимый голос.

А взглянул бы Вилли на скамейку,

Увидал бы Мицци он и Марту,

Рядом пожилого господина

С черной бородою, в волчьей шапке..

Мицци крепко за руку он держит.

Та к нему лисичкою прижалась.

- Не волнуйтесь, барышня, о брате:

Как бы судьи тут ни рассудили,

Бог по-своему всегда рассудит.

Вижу ясно всю его дорогу,

Труден путь, но велика награда.

Отнимаются четыре чувства:

Осязанье, зренье, слух - возьмутся,

Обонянье испарится в воздух,

Распадутся связки и суставы,

Станет человек плачевней трупа.

И тогда-то в тишине утробной

Пятая сестра к нему подходит,

Даст вкусить от золотого хлеба,

Золотым вином его напоит:

Золотая кровь вольется в жилы,

Золотые мысли - словно пчелы,

Чувства все вернутся хороводом

В обновленное свое жилище.

Выйдет человек, как из гробницы

Вышел прежде друг Господень Лазарь.

Все писцы внезапно встрепенулись,

Перья приготовили, бумагу;

Из дверей свидетелей выводят,

Четверых подводят под присягу.

Первым нищий тут слепорожденный

Палкою настукивал дорогу,

А за ним домашняя хозяйка

Не то бандерша, не то сиделка.

Вышел тут же и посадский шкетик,

Дико рот накрашен, ручки в брючки,

А четвертым - долговязый сыщик

И при нем ищейка на цепочке.

Встали все и приняли присягу.

- Отчего их четверо, учитель?

Что учил ты про четыре чувства,

Что учил про полноту квадрата,

Неужели в этом страшном месте

Понимать я начинаю числа?

Вилли, слушай! Вилли, брат любимый,