железных лопат, отвратительный скрип несмазанного колеса тачки.

Но вдруг все звуки исчезли, точно утонув в серебряных лужах, между гряд. Я шел по двору, на работу в город, когда меня ударило это неожиданно наступившее молчание и затем, через несколько секунд, пронзительный бабий визг:

- Девоньки-и - кричите-е!

И десяток голосов сразу создал целый вихрь испуганных криков; по грядам из огорода на двор бросились две девушки, одна кричала:

- Иван Лукич!

А другая:

- Батюшки!

Я бросился в огород,- там, у забора, около парников, в раскисшей земле лежал вниз лицом Тимка, плотно облепленный мокрой рубахой. Солнце, освещая влажный кумач на его костлявой спине, придавало материи жирный блеск свежесодранной кожи. Левая его рука, странно изогнувшись, пряталась под грудью, закрывая ладонью лицо, правая откинута прочь и утонула в грязи, торчал только мизинец, удивительно белый.

За спиной у меня раздался густой голос дьякона:

- Это - не молнией, а - лопатой, вот она, лопата!

Босою отекшей ногой он трогал замытую в грязь лопату и, мрачно надувшись, смотрел на Хлебникова, который стоял рядом с ним в пиджаке, в подштанниках и одной галоше.

- Не тронь,- крикнул Хлебников.- До полиции ничего нельзя трогать!

Дьякон поднес к его лицу огромный красный кулак и громко сказал:

- Это твое дело!

- Чего-о? - взвизгнул огородник, подпрыгнув.- А ты понимаешь, что сказал, а?

Дьякон угрюмо отошел в сторону, а бабы, наваливаясь одна на другую, бормотали:

- Кто же это, кто?

Старостиха, всхлипывая, крестилась и точно молитву читала, повторяя:

- Ему не надо - кто. Ему ничего не надо!

Влажный ветер, стряхивая с деревьев листья, осыпал ими живых и мертвого.

Хлебников сипло ругался, а дьякон гудел:

- Это всё из-за вас, бабы...

День разгорался ярче, сырой воздух, становясь теплее, обдавал запахом бани, укропа. Я смотрел на мизинец Тимофея, жалобно высунувшийся из грязи, на его вспухший затылок,- дождь гладко причесал жесткие волосы, и под ними было видно синюю кожу.

- А где Кешин? - вдруг закричал огородник.- Зовите его!

- Сейчас я схожу,- услужливо предложил дьякон и пошел, тяжело шлепая по лужам босыми ногами. Я отправился за ним. На дворе дьякон тихонько сказал мне:

- Конечно,- это Хлебников... верно?

Я промолчал.

- Ты как думаешь?

- Не знаю кто...

- И я не знаю, конечно. Кто-нибудь убил же! Без озлобления - не убьешь. А кто злобился на него? Ага!

Дверь в квартиру Кешина была не заперта, мы вошли, оглянулись,- в полутемной комнате было тихо, пусто.

- Где же он? - бормотал дьякон.- Эй, Кешин!

На столе у окна, освещенная солнцем, лежала маленькая книжка, я взглянул в нее и прочитал на чистой странице крупные угловатые слова:

Обупокоении

новопреставлиннаго раба Семенна,

- Смотри-ко,- сказал я дьякону.

Он взял книжку в руки, приблизил к лицу, прочитал запись вслух и бросил книжку на стол.

- Обыкновенное поминанье...

- Его тоже Семеном зовут.

- Ну, так что? - спросил дьякон и вдруг посерел, вздрогнул, говоря:

- Стой - новопреставленного? Ново... Он выбежал в сени, на что-то наткнулся там, загремел и дико зарычал:

- У-у...

Потом в двери явилось его туловище,- он, сидя на полу, протягивал руку куда-то в сторону, пытался выговорить какое-то слово и - не мог, дико выкатывая обезумевшие глаза.

Я, испуганный, выглянул за дверь,- в темном углу сеней, около кадки с водою, стоял Кешин, склонив голову на левое плечо, и,