улепетывать из зала, на ходу разъясняя, что они-де не по своей воле. Это стихотворение хорошо рисует и Польшу, и Броневского, и рабочий быт.

Критик Ставер – близкий нашим конструктивистам.

Щука – художник-карикатурист; Жарновер – художница, график, обложечница, и другие.

Эта группа издает журнал "Дзвигня" – рычаг.

Мне дарят 1, 2, и 3 номера. Раскрываю. Первое бросается в глаза: "Родченко в Париже" – перевод на польский язык помещенных в "Лефе" писем. Перевели и напечатали и за границей, и не только без всякого влияния, а, наоборот, с трудом доставая "Леф", вопреки Полонским улюлюканьям и статьям, ограждающим иностранный вкус от экспорта неэстетичных лефов к иностранцам.

Полонский, не хватайтесь за голову!

В Польше есть и люди диаметрально противоположные вам политически, но вашего эстетического вкуса.

Они гонят молодежь в Лувр, они радуются, когда Варшаву называют маленьким Парижем, они заводят у себя "неизвестного солдата", они говорят по-французски и читают французские романчики,- это позиция польских литературных государственников. Но ведь им за это Франция взаймы дает! Ведь им молодежь от Москвы отвадить надо!

И вот, в противовес этим, переводят родченковские письма, дискредитирующие богатый древней культурой, но остановившийся Париж, зовущие использовать его технику, направляя ее коммунистической рукой.

Эти письма переиздаются не "Новой нивой", а левым журналом, потому что позиция "Лефа" – позиция всякой культурно-революционной силы.

Утром я перешел из крохотного номерка в номер за 19 злотых – для представительства. Было от чего. Я начал атаковываться корреспондентами, и карикатуристами, и фотографами. Понятно. Я – первый поэт, приехавший из красной Москвы. Должен для беспристрастия отметить крайне корректный, предупредительный тон польской прессы. Неистовствовала только эмигрантская "За свободу", трубившая о въезде советского.

Интересным посетителем был председатель "Клуба" г-н Гетель. Этот, очевидно, умный и приятный человек взял сразу быка за рога и спрашивал меня по наиболее интересующим "пенов" статьям. А именно – сколько у нас платят, как мы застрахованы и что сделать, чтобы у нас оплачивались польские переводы.

Моя информация о результатах работы комиссии Совнаркома по улучшению писательского положения произвела на моего собеседника большее впечатление, чем сто агитаторов и целый коммунистический "университет".

Мои слова о приравнении писателя к трудящимся вызвали у Гетеля уныло-удивленную улыбку.

– А я и в профессиональный союз не записан – не к чему это нам. Как он меня защищать будет?

Г-н Гетель увел меня на парадный завтрак, данный в честь "вызванного духа". "Пен-клуб" вышел из неловкого положения,- он пригласил на завтрак только шесть человек – правление, да и то неполное. Этим завтраком с небольшими разговорами об авторском праве и закончилась моя встреча с официальными представителями польской литературы. Мы позавтракали и разошлись, "не причинив друг другу никакого вреда" (пользы – также).

Вечером – новый банкет широкого левого объединения.

Первым я увидел вдохновенно глядящего, поэтически трясущего руку поэта и переводчика моего "Облака в штанах" – "Облак в споднях" – Тувима. Белые газеты писали, будто я, получив перевод, сказал: "Наплевать мне на польскую литературу".

Я немедленно опроверг чепуху. Пришел другой писатель и переводчик – Слонимский.

Он перевел "Левый марш" и для уравновешения своих взглядов написал еще и свой марш. У меня: "левой, левой, левой", у