провела она столько долгих дней, старый, черный с золотом, петух она сидит и думает, подпирая тонкой рукой щеку, а он похаживает, клюет мух по мутным, собранным из кусочков стеклам. Раз сунулась она к окошку, - кто-то ехал по деревне с колокольчиками, - а петух как стукнет в левый глаз ее! И глаз вытек, впалые веки стянуло, осталась одна серая щелочка. Прежде сеяла она коноплю на огороде, брала замашки, мяла пеньку, все был доходишко. Но Егор и огород сдал. Прежде, на поденщину принимали ее - к мелкому помещику Панаеву, что в версте от Пажени. Да стали обижаться девки, - "старый черт работу отбивает!" - стали наговаривать приказчику, будто все у нее, сослепу, из рук валится, стали тайком всовывать краденные из барского сада яблоки в тот платочек, в который, идя на работу, завязывала она свой завтрак-горбушку черствого хлеба...

Замуж вышла Анисья рано, - рано одна на свете осталась. Любить Анисье в молодости некого было. Но и не любить не могла она. С несознаваемой готовностью отдать кому-нибудь душу выходила она за Мирона, - тоже печника, вольноотпущенного дворового, - и любила его долго, терпеливо, затем, что, скинув вскоре после свадьбы от побоев, долго лишена была возможности на детей перенести свою любовь. Во хмелю Мирон бывал буен. Дело известное трезвый ребенка не обидит, а напьется - святых вон выноси. Бьет стекла, гоняется за сыном и женой с дубинкой. "Ну, опять у Минаевых крестный ход пошел! - говорили соседи, радуясь такой забаве. - И веселый же двор, ей-богу!" Когда нехотя просил он прощенья, протрезвившись, скоро сдавалась она на ласковое слове), только тихо говорила сквозь слезы: "Что ж, над тобой же будут люди смеяться, если калекой меня сделаешь!"

Все же, после смерти Мирона, даже такое прошлое стало казаться счастьем Анисье. Да, когда-то были и молодость, и семейная жизнь, и хозяйство у нее, был муж, были дети, были радости и горести - все как у людей... Двадцать лет тому назад замерз Мирон, - ни с того ни с сего увязался пьяный за чужим обозом в Ливны, - и много ночей провела она без сна, сидя в темной избе на конике, вспоминая и думая; но никто не узнал ее дум. Всех умерших детей оплакала она горькими слезами, но оплакала тоже тайком, в одиночестве. Нищета, разорившая дотла ее двор, часто заставляла ее кланяться соседям, просить у них помощи ради сироты- сына, пока мал он был; но никогда не насмеливалась она напоминать людям, что в былое время помогала и она им. И вышло так, что в Пажени никому и не верилось, что жила она когда-то по-людски. Чаяла она отдохнуть хоть в старости, за сыном. Мужик он вышел добрый, - на словах только бесстыж и горяч, не то, что отец - покойник. Руки у него золотые, говорила она, еще как жили-то бы, не брось он дома!

Нынешней зимой даже Пажень удивил Егор: всего могли ждать от него, но только не того, что вдруг бросит он свое дело и ни с того ни с чего, - вот как Мирон за чужим обозом, - уйдет, всем на посмешище, в золотари в Москву. Но и в Москве пробыл он без году неделю. Думала порой Анисья, в самое сердце пораженная вестью об его уходе, что, быть может, ради ее вечного голода, ради хорошего заработка, с затаенною целью поправить свою жизнь ушел Егор. Но вот он внезапно вернулся, - оборванный, без копейки денег; ночевал три ночи дома, но и двух слов путных не сказал он с соседями, ни с матерью, - был какой-то хоть и не скучный, а рассеянный; даже не сумел объяснить толком, зачем шатался в Москву, - сказал только: "Да ай велика беда?" - и опять исчез.

В мае нанялся он караулить