напишете, я вам незамедлительно отвечу. Я пробудился. У меня не остались в памяти обстоятельства моей частной жизни. Я помню только общечеловеческое. Я помню вас на балконе, с лицом, поднятым к черному небу, равно неумолимому ко всем.


* * *

X. посылает вам дружеский привет и просит вас прислать ему какую-нибудь вещь для его журнала. Что вы пишете нового? Переводите ли “Флорентийские ночи”? Думаете ли вы как-то использовать свои записные книжки? Много ли у вас новых стихов? Пришлите их мне, прошу вас, в память о прошлом. Желаю вам всего самого хорошего.


Заметка на полях:


“Все сохранили мои стихи. Все вернули мне мою душу (вернули меня к моей душе)”.


* * *

О коже: “кусок жизни, переплетенный в кожу” — отвратительно представить себе это. И к тому же плохо сказано: три слова вместо одного — сердце. (Сердце в коже.) Кроме того — никакого сомнения, что этот мой корреспондент, подобный некоторым другим в аналогичных случаях, был в восторге 'от самой физической сущности “маленькой книжечки” (“толстую синюю тетрадь” он мне действительно вернул!), — замша так же приятна глазу, как и руке, и обонянию.


Вот так даже здесь подтвердилось с почти неожиданным простодушием и почти нечаянной очевидностью это суждение относительно “кожи”, что я вынесла о нем.



ПОСЛЕДНЯЯ ИЗ ФЛОРЕНТИЙСКИХ НОЧЕЙ

Новогодняя ночь. Бал-маскарад. Залы, гостиные. В одном из них при неярком свете, в удушье обстановки — жалкая, взятая напрокат роскошь! — я без маски, с несколькими знакомыми.


Кружащееся вторжение группы костюмированных, один отделяется от группы, приближается, склоняется в поклоне.


Белый бурнус, тюрбан. Лицо без маски.


— Вы узнаете меня?


— Нет.


— Вглядитесь хорошенько. Возможно ли, чтобы костюм так меня изменил?


(Я “хорошенько вглядываюсь”.)


— Неужели вы и впрямь меня не узнаете? (В голосе, сперва радостном, начинают проскальзывать интонации уязвленного самолюбия.)


Лицо молодое, довольно приятное. Темная шевелюра.


Я, робко:


— Да, да; сейчас мне кажется, что я действительно видела вас, может быть, когда-нибудь где-то… Скорее слышала… мне кажется, что ваш голос мне… (Он все смотрит.) Нет, нет, решительно я вас вижу впервые!


Кругом смех, полувосхищенный, полуудивленный, восклицания и за всем этим шумом — четко:


— Такой-то.


— Вы? Боже! Простите меня, ради Бога, но я так плохо вижу, и у меня плохая зрительная память, и мы так давно не виделись, и тогда у вас были усы.


— Усы, у меня? Да я никогда в жизни не носил усов!


— Быть того не может. Я очень хорошо помню: маленькие, щеточкой усики.


— Но уверяю вас, клянусь, что никогда в жизни… Вмешиваются другие:


— Мадам, вы ошибаетесь, вы его путаете с кем-то другим, это и впрямь так: он никогда не носил усов!


— Странно. Я отлично помню. Маленькие, щеточкой.


Он, в отчаянии:


— Маленькие ли, большие, щеточкой или а-ля Гийом, я никогда не носил усов!


Я, разжалобленная неподдельным огорчением, причиненным мной, — этому незнакомцу:


— Ах нет! Успокойтесь! Я верю вам! Но — все-таки странно: я отлично помню: маленькие черные усики. А, погодите, погодите, не в очках ли дело? Конечно, была одна вещь, теперь ее нет — очки, а маленькая щеточка усов — это были брови. (Как бы сравнивая): Большие брови. Да, в этом, конечно, дело. Но все-таки странно — я отлично помню…


— В самом деле странно. Удаляется, уязвленный.


* * *

Положа руку на сердце: узнала ли я его, да или нет? действительно ли до