поздоровался с Дашей, подал руку Кате и вдруг удивленно взглянул на нее и нахмурился. Даша сейчас же ушла в столовую. Ставя чайную посуду на стол, она услышала, как Катя сдержанно, но тем же низким и хрипловатым голосом спросила у Рощина:

- Вы уезжаете?

Покашляв, он ответил сухо:

- Да.

- Завтра?

- Нет, через час с четвертью.

- Куда?

- В действующую армию. - И затем, после некоторого молчания, он заговорил:

- Дело вот в чем, Екатерина Дмитриевна, мы видимся, очевидно, в последний раз, и я решился сказать...

Катя перебила его поспешно:

- Нет, нет... Я все знаю... И вы тоже знаете обо мне...

- Екатерина Дмитриевна, вы...

Отчаянным голосом Катя крикнула:

- Да, видите сами!.. Умоляю вас - уходите...

У Даши в руках задрожала чашка. Там, в гостиной, молчали. Наконец Катя проговорила совсем тихо:

- Уходите, Вадим Петрович...

- Прощайте.

Он вздохнул коротко. Проскрипели его смазные сапоги, хлопнула парадная дверь. Катя вошла в столовую, села у стола, изо всей силы прижала к лицу руки.

С тех пор об уехавшем она не говорила ни слова. Катя мужественно переносила боль, хотя по утрам вставала с покрасневшими глазами, с припухшим ртом. Рощин прислал с дороги открытку - поклон сестрам, письмецо положили на камин, где его засидели мухи.

Каждый вечер сестры ходили на Тверской бульвар - слушать музыку, садились на скамью и глядели, как под деревьями гуляют девушки и подростки в белых, розовых платьях, - очень много женщин и детей; реже проходил военный, с подвязанной рукой, или инвалид на костыле. Духовой оркестр играл вальс "На сопках Маньчжурии". Ту, ту, ту, - печально пел трубный звук, улетая в вечернее небо. Даша брала Катину слабую, худую руку.

- Катюша, Катюша, - говорила она, глядя на свет заката, проступающий между ветвями, - ты помнишь:

О любовь моя незавершенная,

В сердце холодеющая нежность...

Я верю, - если мы будем мужественны, мы доживем - когда можно будет любить не мучаясь... Ведь мы знаем теперь, - ничего на свете нет выше любви. Мне иногда кажется, - приедет из плена Иван Ильич и будет совсем иной, новый. Сейчас я люблю его одиноко, бесплотно. И мы встретимся так, точно мы любили друг друга в какой-то другой жизни.

Прислонившись к ее плечу, Екатерина Дмитриевна говорила:

- А у меня, Данюша, такая горечь, такая темнота на сердце, совсем оно стало старое. Ты увидишь хорошие времена, а уж я не увижу, отцвела пустоцветом.

- Катюша, стыдно так говорить.

- Нет, девочка, нужно быть мужественной.

В один из таких вечеров на скамейку, на другой ее конец, сел какой-то военный. Оркестр играл старый вальс. За деревьями зажглись неяркие огни фонарей. Сосед по скамейке глядел так пристально, что Даше стало неловко шее. Она обернулась и вдруг испуганно, негромко воскликнула:

- Нет!

Рядом с ней сидел Бессонов, тощий, облезлый, в мешком висящем френче, в фуражке с красным крестом. Поднявшись, он молча поздоровался. Даша сказала: "Здравствуйте", - и поджала губы. Екатерина Дмитриевна отклонилась на спинку скамьи, в тень Дашиной шляпы, и закрыла глаза. Бессонов был не то весь пыльный, не то немытый - серый.

- Я видел вас на бульваре вчера и третьего дня, - сказал он Даше, поднимая брови, - но подойти не решался... Уезжаю воевать. Вот видите, - и до меня добрались.

- Как же вы едете воевать, вы же в Красном Кресте? - сказала Даша с внезапным раздражением.

- Положим, опасность сравнительно, конечно, меньшая. А впрочем, мне глубоко все безразлично, - убьют, не