много, почти жадно ела, это увеличивало ее прелесть. Восковые свечи освещали чудесное, залитое нежным румянцем лицо; открывающиеся при смехе ровные ее зубы грызли редиску; губы и подбородок вздрагивали.

Усмехаясь остроумным сплетням Горина-Савельева, она глядела на свет двенадцати свечей, стоящих перед ней, как лес, и синеватая влага переливалась в ее глазах, все лицо было точно в светящемся тумане, а за голым узким ее плечом на стене гигантский рак протягивал кровавую клешню и усы.

- Нужны все усилия воли и страсти, чтобы проникнуть в самую глубину наслаждения, - проговорила Валентина Васильевна, глядя на свечи и только пальцами коснувшись руки Абозова, - там все как в сновидении. Каждый поцелуй потрясает, как смерть. Этого нельзя передать словами. Когда вы поймете меня, вам захочется жить, как саламандра, в огне. Посмотрите на эти розы.

"Господи, о чем она говорит", - подумал Егор Иванович и увидел на стене изображение севрской вазы, полной бумажных роз, на синей полузадернутой занавеси.

- Волшебные цветы из бумаги, - проговорила Валентина Васильевна, покачивая головой. - Какая тоска, правда? Их писал Сатурнов. Смотрите, как ему смертельно скучно. Так бывает всегда...

- О каком наслаждении вы говорите?.. Вы про что... - неожиданно для себя шепотом спросил Егор Иванович.

- А вы про что? - Она повернулась к. нему, и холодные ее глаза стали дикими, жадными, темными. Он придвинулся близко. Она раскрыла губы и засмеялась: - Выпейте вина за "про что". Смешной. Деревенский. Кулик.

Абозов выпил не отрываясь большой стакан красного вина и другой, сейчас же налитый ею. Стены, покрытые рыбами, застреленными оленями, горами тыкв и цветов, дрогнули и поплыли.

Валентина Васильевна крикнула через стол Горину-Савельеву - отчего он вдруг загрустил? Поэт вздохнул, и частые слезы вдруг посыпались из его подведенных глаз.

- Ну что, что случилось? Денег нет опять? - спросила она.

- Да. Но не это самое главное, - ответил он в отчаянии. - Вот кончается еще день. Меня никто не любит. Я хочу, чтобы меня полюбила великанша.

- Ведь это противно, наконец, Володя, становится, - проговорил Сатурнов, в первый раз за весь вечер открывший рот.

- Наляжем на шембертен, зальем горе вином, хи-хи! - восклицал Гнилоедов, сильно кренясь в сторону Белокопытова, чокался с ним, пил и, оставив бокал, схватывал Николая Александровича за жилет, как черт Петрушку. - Не понимаю современных стихов! У меня голова трещит от них. А сам русскому просвещению служу. Выпьем за хозяйку! Кабы не она, не бывать журналу, ничему не бывать!

Голоса, восклицания и смех вдруг смешались и потускнели. Егор Иванович различил насмешливые слова Валентины Васильевны:

- Вы все еще не догадались?

Она держала теперь перед светом узкий бокал, полный вина. Белокопытов кричал ей с того конца стола:

- Издатель "Дэлоса" говорит глупости про медведей!

- Валентина Васильевна, Валентина Васильевна! Мы пьем за Россию, за русский народ, за нутро! - завопил Гнилоедов и, чмокнув красными губами, захохотал, тряся животом стол.

- Господи, как они кричат, - сказала Валентина Васильевна, - молчите! Что за непослушание! Я пью за всех медведей на свете!

Она поднесла бокал и стала пить, медленно закидывая голову, окруженную темными волосами, которые легли, наконец, на ее спину. Потом, поставив бокал, она нагнулась к Абозову и проговорила только для него одного:

- Мне хочется потрудиться над вами. Можно?

Он увидел склоненные ее плечи, кружева и