проводить даже не могу? Ну?

- Какие мои ответы, Григорий Иванович, на что сердишься?

Он тотчас сел на лавку, прижал кулаки к вискам:

- Непереносимо!

За окном звякнули бубенцы - это Катенька садилась в возок. Григорий Иванович вскочил и сказал отчаянно:

- Не сердись ты, Христа ради, не могу оставить тебя такой.

- Ничего, потерплю, - ответила Саша и ушла за перегородку.

- Ну и к черту! - гаркнул он. - Не поеду! - И тотчас выскочил за ворота.

Лошади уже тронулись.

- Погоди, погоди! - закричал Григорий Иванович и, увязая в снегу, побежал за широким задком саней.

9

В окно возка сквозь морозные зерна светил месяц и была видна тусклая, сливающаяся с небом равнина снегов. Скрипели полозья. Как стеклянные, звенели однообразно бубенцы. При поворотах возка выплывало из темноты тонкое Катенькино лицо, опушенное седым мехом, и в глазах ее загорались лунные искорки.

Григорий Иванович глядел на нее и чувствовал, что вот для этой минуты он и протащился через всю жизнь. Теперь - только глядеть на это волшебное лицо, только вдыхать кружащий голову запах снега, духов, теплого меха.

- Вы знаете, что меня бросил муж? - сказала Екатерина Александровна, появляясь в синеватом свету.

Григорий Иванович вздрогнул, подумал, что нужно ответить ему на это, и внезапно, точно ждал только знака, начал рассказывать негромким и каким-то новым, особенным, но - он чувствовал - истинно своим голосом о том, что этим летом видел, как из реки поднимались облака и уходили за лес, и тогда его сердце наполнилось любовью, о том, как он увидел Катеньку, подъезжавшую к берегу в лодке, и понял, что любовь - к ней. Он рассказал о пчелах, крутившихся в траве, и о том, что его любовь была так велика и так светла, - казалось - человеку невозможно вынести такую любовь, хотелось отдать ее небу, земле, людям.

- А как же Саша? - вдруг тихо спросила Катенька.

Лицо ее было такое странное в эту минуту, такой мучительной красоты, что Григорий Иванович застонал, откинувшись в глубь возка. Катенька погладила его по плечу. Он схватил ее руку и прижался губами к мягкой надушенной варежке.

- Люблю вас, - проговорил он. - Дайте мне умереть за вас...

Он держал ее за руку, повторяя эти слова глухим голосом, и на ухабах, когда возок подбрасывало, все словно кланялся. Лицо у него было некрасивое, взволнованное.

И Катенькой овладела тоска. Хотела было посмеяться над Григорием Ивановичем, сказать, что не к отцу сегодня ехала, а к нему, - нарочно, со зла и скуки, поехала мучить. Что он - жалок ей. А любовь его, как вот эти поклоны, - смешная, и действительно за такую любовь только и можно, что умереть. Но ничего этого она не сказала. Хотелось горько, надолго заплакать...

- Взгляните на меня... Полюбите меня на минутку, - проговорил Григорий Иванович.

Тогда Катенька выдернула у него свою руку. Он не сопротивлялся, только сполз к ее ногам, коснулся лицом ее коленей. От этого ей стало еще темнее и тоскливее.

И оба они не заметили, что возок начало валять на стороны, клонить и вдруг помчало вниз. Кучер, не в силах поворотить молодых лошадей при спуске вбок, на дорогу, пустил тройку прямиком с горы на речной лед.

Вздымая снег, раскидывая грудью сугробы, вынеслись кони на реку. Лед затрещал, возок качнулся, осел, и хлынула в него черная вода.

Катенька закричала. Григорий Иванович живо распахнул правую, не залитую водой дверцу. Между тонких льдин полыньи, в синей, с лунными бликами, текучей воде бились белые лошади. Коренник