всю мою молодость, все женские силы... Я превратилась в нуль, стала никому не нужна... Берегла его честь... Я потеряла с тобой всю индивидуальность...

Замотав головой, Егор Иванович перебил ее:

- Аня, ради бога, без иностранных слов...

- Ах, тебе не нравятся мои слова, - крикнула она уже визгливо и зло, какие мне слова прикажешь говорить, русские, да?.. Дурак!.. Вот что я тебе скажу... Ты разиня и дурак!.. Я тебе изменила сегодня...

- Это твое частное дело, - Егор Иванович отшвырнул стул и вышел из столовой. Он слышал, как жена крикнула за дверью:

- Боже, какой мрак!..

.......................................................................

Зюм и Егор Иванович ехали в переваливавшейся по грязным колеям пролетке. Ветер трепал на вязаной шапочке Зюм хохолок, как у курочки. Егор Иванович рассказывал о последнем объяснении с женой.

- Егор, - перебила Зюм, - не забудьте послать телеграмму Маше, как я придумала: "Видела ужасный сон, беспокоюсь, выезжаю. Зинаида". Иначе, что скажу ему, когда приеду? А сон я действительно видела.

Зюм задумалась. За поворотом улицы показались высокие фонари вокзала. Мерно цокая копытами, поравнялся вороной рысак, храпя пролетел; в брызжущей грязью коляске сидела незнакомая дама в мехах, к ней наклонилось бритое, в бачках, костлявое лицо Родригоса...

- А не лучше ли телеграфировать просто, не выдумывая... Пусть его догадывается...

- Нет, - ответила Зюм, - если догадается, зачем мы едем, - он на все решится... Страшный человек..

Яркие фонари освещали вокзальную площадь. Пролетка задребезжала побулыжнику и остановилась. Носильщик взял чемодан. В спальном вагоне оставалось только два билета - купе первого класса.

Охраняя Зюм от лезущего в поезд народа, подсаживая ее, помогая снять пальто, устраивая поудобнее на бархатной койке, Егор Иванович только теперь понял, как она для него важна. Девочка в сером клетчатом платье, с сумочкой через плечо казалась необходимой и страшно важной, точно любовь его тоже была встревоженная и тоненькая, в клеточку, с сумочкой, такая же, как Зюм.

В купе сохранился давнишний запах сигар, потрескивало отопление, с боков освещавшего шара покачивались две синих кисточки. Зюм сидела боком к окну, на столике. Егор Иванович рассказывал, обхватив колено:

- Мне тридцать семь лет. У меня два ордена и чин, собственный дом, жена и служба. Зюм, все полетело к черту! Странно? Когда я сейчас уходил из дома - было легко и свободно: вот - вторая жизнь, - а та кончена. Кто такой я сейчас, не знаю! Меня все время холодок бьет, вот это верно.

- На этой станции мы не остановимся, - отвечала Зюм, грызя шоколад.

Мимо окна желтой лентой скользнули огни. Долго свистел паровоз, загибая на повороте. Прогрохотала стрелка, и снова за окном - темнота.

- Вам неприятно, Зюм, что я все про себя говорю?

- Говорите, только короче.

- Зюм, вы поймите: взяли человека, вывели из затхлой комнаты и встряхнули: живи сызнова... Если Маша меня разлюбит, тогда смерть. Я суетился, работал, читал, жил с женой, враждовал с людьми, и все это делалось, конечно, для чего-то. И вдруг оказалось, что только и нужно мне на свете хоть еще раз увидеть Машу. - Егор Иванович поднялся, толкнулся по купе и опять сел. - Сколько лишнего и мерзкого я наделал! Все было лишним, вся жизнь! Если бы вы видели, как Маша заплакала тогда, в окне вагона.

- Нехорошо вы разговариваете, - перебила Зюм, - все равно как из книжки. Это все еще прежнее в вас топорщится. Разве можно знать